Получилось так, что и самому Сергею Владимировичу по доносу одного из бдительных коллег-инженеров пришлось зимовать и в голоде, и в холоде предварительного заключения, а позже – и ожидая этапа. Весной, как вскрылась Томь, их этап на барже, оборудованной в плавучую тюрьму, привезли сюда, в эту сумеречную тайгу в западносаянских отрогах.

Понятно, что ель не пихта, мягкие хвойные ветки которой не пропускают ни единой капли, и поэтому опытные таёжники именно под пихтовым шатром, где в любую непогоду сухо, ладят в палой хвое свои потаённые укромины, однако и эта ель с густым игольчатым сводом над головой послужила Кузнецову добрым зонтом от ливня. Сергей Владимирович был человеком сдержанным и мужественным: как ни обрабатывали его на допросах ушлые следователи, чтобы он назвал имена сообщников, даже, облегчая ему признания, подсовывали фамилии тех, кому он читал то злополучное письмо, но Кузнецов ни одной бумаги не подписал, никого не оклеветал. Письмо он успел сжечь, и хотя прямых улик на брата не было, но всё равно Николай Владимирович, узнав, что старший брат арестован, уехал из омской деревеньки, а куда, не сказал никому.

Бить Кузнецова на допросах почему-то не били, но морили жаждой, давая есть лишь хвосты и сплющенные ржавые головы вонючей селедки с коркой черствого хлеба, либо не позволяли по трое суток спать. Как правило, через восемь часов следователи сменяли друг друга, садились за стол, что-то писали в тетрадях, изредка бросая на стоящего перед ними Кузнецова острый изучающий взгляд. А Сергей Владимирович молча и отрешённо стоял в глубине камеры под яркой лампочкой день и ночь, пока распухшие, давно ставшие чугунными столбами ноги не подкашивались, фигура во френче, сидевшая напротив, не расплывалась, и он не проваливался в обморок, стукнувшись бледным, в испарине, лбом о гладкий бетонный пол. Тогда дюжие молодцы из конвоиров волоком тащили его в холодный карцер и там бросали на мокрый пол. Едва Кузнецов приходил в себя, его опять вели в допросную, где следователь говорил всегда одно и то же: «Ну что, контра, дозрел?» И опять начиналось томительное стояние под лампой.

Сергей Владимирович глубоко вздохнул, прогоняя из памяти эти некстати нахлынувшие картины из недавних следственных дней, и стал рассеянно смотреть на отвесно падающие с небес искрящиеся струи. Золотистый оттенок дождь принял оттого, что западный край неба расчистился, и выглянувший наполовину магниевый диск солнца весело высыпал на мокрую тайгу целое лукошко ярких, косых лучей. Они переплелись с водяной пылью и распустили прямо над умытой деляной разноцветную сочную радугу. Скоро и дождь иссяк. Бригадир и десятник, матерясь и покрикивая, выгнали заключённых на прерванную ливнем валку и раскряжёвку леса.

– Инженер, слухай сюды, ступай вон к той сосне, – Беркут махнул в направлении поваленной на другом берегу ручья лесине своей огромной лапой в тёмно-зелёных наколках, самая выразительная из которых на тыльной стороне ладони изображала заходящее солнце, на толстых лучах которого красовалось уважаемое в зэковской среде слово «север». – Шоб нынче до вечера раскряжевал её.

– Гражданин бригадир, это ж невозможно одному-то! – Кузнецов, ища поддержки, оглядел толпящихся рядом зэков, но все угрюмо отводили глаза.

– Будя брехать! Не сладишь – пайки лишу. Время пошло.

Сергей Владимирович взял топор с удлинённым черенком и побрёл на другую сторону вернувшегося в прежнее русло и обмелевшего ручья. С десяток метров он прошел вдоль подмытого недавним ливнем этого берега, поскольку та сторона более крута и обрывиста, и надо было выбрать место, с которого проще вскарабкаться на деляну. Сергей Владимирович уже было поставил правую ногу на подсохший плоский валун в метре от зыбкого, с висячими космами дёрна, откоса, чтобы начать переход по камням через ручей, как боковым зрением поймал что-то блеснувшее в песчаной отмели. Кузнецов пригляделся и не поверил своим глазам: это был золотой самородок размером с детский кулачок. Он лежал себе и тускло поблескивал на песчаной подушке в шаге от берега. Подходи и бери! Что и сделал в ту же минуту весьма проворно Сергей Владимирович, и лишь спрятав находку в карман робы, он осмотрелся вокруг, вроде бы никого рядом, кто бы мог увидеть, однако в пятнадцати метрах, откуда только что пришёл и он сам, маячила тощая фигурка Кишки-Курощупа с топором на плече. По всему было видно, что Кишка двигался в его, кузнецовскую, сторону.

– Опнись, Инженер! Меня дождись! – запыхавшийся Кишка уже был в двух шагах. – Ну и лось ты, однако ж. Едва поспел догнать тебя. Бригадир послал меня в подмогу. А ты пошто такой напуганный, аль не рад?

– Да нет, рад я, Никифор, рад. Теперь-то вдвоём точно управимся. Ну, что, пошли.

– Ишь, берега-то как подъело! И ручеёк-то махонький – сопля в тайге, а, гляди-ка, тоже к бунту способен. Кумекаешь, Инженер!

– Не пойму я, о чём ты, Никифор?

– Дык я к тому, што от кого и не ждёшь сроду, а вылезет такое – хучь к стенке ставь, не ошибёшься!

– Тебе виднее, ты же, кажется, из органов. Имеешь опыт, а я рядовой инженер-путеец, отбывающий здесь, в тайге справедливое наказание за то, что оступился.

– Да уж, поди, сам-то ты в душе отродясь себя виновным не считаешь? А мне так, для виду, отбрехиваешься.

– Хватит болтать языком. Идём, Никифор, сучки рубить.

Подойдя к поваленной сосне, Кишка по-хозяйски направился в вершине, где ветки тоньше и, следовательно, очищать ствол намного легче, чем у комля, где толщина бронзовых сучьев с кулак. Сергей Владимирович покачал стриженой головой, усмехнулся и, поплевав на мозоли, принялся обрубать нижние толстые ветки.

Что делать с оттягивающим карман самородком? Пронести незаметно в лагерь – рискованно: найдут у вахты при шмоне и если сразу не прибьют, то уж срок-то добавят такой, что небо с овчинку покажется. Хотя оно и сейчас-то немногим больше. Спрятать на время, закопав где-нибудь на деляне, тоже слабый вариант. Где гарантия, что завтра тебя не перебросят на другие работы и ты больше в жизни не попадёшь на этот участок. Рассказать о находке лагерным паханам, с прицелом,