Остановился, зло и насмешливо спросил себя: куда идешь, что ищешь?

Село просыпалось. В настывшем за ночь воздухе был отчетлив каждый звук – стук двери, звон ведра, собачий лай, запоздалый петушиный крик. День начинается… Он знал, как этот день пройдет и чем закончится. Шаткий конторский стол, счеты, цифры… Потом будет ночь и боль в сердце, и тоска. Так было позавчера и вчера, так будет завтра и послезавтра, и через год, и через два…

Повернул назад. Над трубой его дома вился дымок. Это Дулма… Когда ночует не на отаре, приходит к ним, помоет полы, постирает. Добрая…

С Дулмой встретился у крыльца. Она шла с заднего двора с подойником в руках. Издали заулыбалась ему, широкое лицо порозовело, глаза сузились в щелочки.

– Корову подоила, – сказала она, показывая подойник. – Вот. Мало молока…

– С чего ему быть?.. Зелени еще нет, а сена уже нет, – вяло, думая о своем, сказал он, посторонился, пропуская Дулму вперед.

Но она идти в дом не спешила, сделав шаг, остановилась.

– Нам муку давали. Принесла немного. Лепешек постряпаю? – Подождала, что он скажет, – Жамьян не отозвался. Гася улыбку, проговорила: – Я пришла, а тебя где-то нет, печку затопила… – Оглядела его, задержав взгляд на лице – во взгляде невысказанный вопрос.

Он догадался. Дулма думает: не ночевал дома. «Эх ты, простота…» Вслух сказал:

– Проходи…

– Сейчас, – как-то вдруг засуетилась она, в то же время оставаясь на месте. – Сейчас, Жамьян… – поставила подойник на ступеньку крыльца, глядя мимо него, спросила: – А если я замуж выйду, а?

– За кого? – машинально спросил он.

– Ну… не важно… А? – она все так же смотрела в сторону открытыми, немигающими глазами.

Тяготясь необходимостью отвечать и не зная, что ответить, проговорил:

– Сама думай. Не семнадцать лет тебе, Дулма. И одна ты, никому ничего не должна.

– Верно, не должна… – согласилась она, торопливо заправила под платок иссиня-черную прядь волос, спохватилась: – Ой, совсем забыла. Бегу я…

Улыбнулась ему виновато-жалко и через задний двор торопливо ушла к себе.

Взяв подойник, он зашел в дом, налил молока в кастрюлю, поставил на печку. Утренний свет скупо цедился сквозь давно не мытые, запыленные, засиженные мухами окна, в углах держался сумрак, прохладный и неуютный. Он помнил свой дом совсем другим, с веселыми цветастыми занавесками на окнах, с тяжелой тканой скатертью на столе, с блеском свежей краски на половицах.

Молоко вспенилось, шапкой полезло вверх, плеснулось через край, зашипело на плитке. Сдвинув кастрюлю на край печки, он задумался – что сготовить на завтрак? На столе стояла чашка с мукой Дулмы. Что это она вдруг убежала? Хорошо бы ребят накормить горячими лепешками… А Дулму он, кажется, чем-то обидел. Напрасно… Его ребят она любит как своих собственных… если бы они у нее были. Последний кусок хлеба рада им отдать. Жизнь у нее тоже несладкая. Доля таких, как она, известная – вековать во вдовах. Кого-то нашла. Надо бы порадоваться вместе с нею, а он…

Повертел в руках чашку с мукой. С лепешками возни много, да и не получаются они у него. А вот болтушку на молоке сделать можно. Тоже вкусно… Засыпая муку в кастрюлю, громко позвал:

– Баир! – Сын не отзывался – любит поспать, негодник. – Баир, вставай и буди Сэсэгму.

Они с Дарьей дали детям красивые имена. Баир – радость, Сэсэг – цветок. Тогда казалось, что и жизнь у ребят будет красивая. А получается… Ход его мыслей вдруг застопорился. Это что же получается? О чем он думает? Разве дети не часть его самого? И Дарьи… Будь она на его месте, ей бы такое и в голову не пришло. Когда есть дети, человек не может, не должен думать о себе самом. На этом жизнь держится. Вон Сергей Дашиевич… Тоже без жены остался. Если бы не детдомовская девочка, зачах бы от тоски. А так, что ж, крепится…

Первой из-за заборки вышла Сэсэгма. Протерла кулаком глаза, заглянула в дымящуюся кастрюлю, повела носом.

– Баирка, а Баирка… Отец нам чего наварил. Много!

Сын глянул на кастрюлю мельком. Парень взрослым становится, стесняется радоваться тому же, чему рада сестренка.

Из шкафа Жамьян достал кусок хлеба – остаток вчерашней пайки, – в раздумье подержал его на ладони, разрезал на две неравные части. Поменьше – Сэсэгме, побольше – Баиру. Сын сразу же заметил, что отец обделил себя, молча разломил свой кусок, молча подвинул половину ему. Жамьян закряхтел, склонил голову. Подождал, когда откатится от горла щемящая волна, сказал:

– Я, ребята, хочу в чабаны попроситься.

– С тетей Дулмой будешь работать? – чему-то обрадовалась Сэсэгма.

– Нет. Самостоятельно водить отару буду.

Сын покосился на конец деревянной ноги, выставившейся из-под стола, как ствол пушки, пошевелил густыми черными бровями.

– За отарой ходить много надо.

– Коня дадут. Верхом буду ездить.

– У тебя в конторе хорошая работа. Все так говорят.

– Не понимают, вот и говорят. Не по мне работа. Ну и хлеба буду получать побольше. Только вот вы… Вся работа по дому на вас ляжет. Самим управляться надо будет. Корову доить…

– Корову я доить сумею, – засияла глазенками Сэсэгма.

– Сиди, доярка выискалась! – одернул ее Баир. – Языком наболтаешь, а делать – мне.

– Ничего, Баир, Сэсэгма сможет. Я ей верю… До конца учебы как-нибудь перебьетесь, а там заберу вас на летники.

– И мы с Баиркой будем пасти овец на твоем коне? – Сэсэгма отложила ложку.

– На коне, дочка.

– А я боюсь, – призналась Сэсэгма.

– Это пройдет. В старину бурятские дети в три года садились на коня.

Сэсэгма снова принялась хлебать болтушку. Помолчав, вдруг спросила:

– А мы с Баиркой кто – буряты?

– Ну конечно.

– А Панка нам кто?

– Брат. Двоюродный.

– Почему же он русский?

– У него отец русский.

Сэсэгма задумалась, она добросовестно хотела понять, что к чему, но это ей, видимо, не удавалось. Вздохнула, сказала совсем о другом:

– Панка вчера под лед провалился. На Бормотухе.

– Кто тебе сказал?

– Сама видела. Панка с Акимкой на льду катались.

– Ты тоже каталась?

– Ну… – Сэсэгма виновато потупилась, – Акимка позвал. А Панка хотел лед попробовать. Ухнул – вот так, – она провела ладонью по горлу. – Мы с Акимкой его вытащили.

– А ты где был? – сердито спросил Жамьян у Баира.

– В школе, стенгазету выпускал.

Качая головой и хмурясь, Жамьян встал из-за стола, начал одеваться. Надо сходить… Такое купание Панке может выйти боком. Подхватит воспаление легких…

– Я больше не буду, – сказала Сэсэгма, с испугом поглядывая на него.

– Ты катайся, катайся, – у дверей Жамьян обернулся, – тоже искупаешься.

Всходило солнце.