Но разговор получился совсем не таким, какого он ждал.

О том, чтобы бросить учебу, мать и слушать не стала.

– Нет, сына, нет и нет. Кончишь семилетку – поглядим. А сейчас все такое выбрось из головы.

Спорить он не стал – пусть будет так. Если мать согласится на то, что он задумал, все остальное семечки.

– Ты знаешь, мам, что от дяди Ефима ушла его жена?

– Знаю. А что?

– Он теперь один-одинешенек. Позови его, пусть с нами живет.

Мать отступила от него на шаг, лицо ее вспыхнуло.

– Кто надоумил тебя так сказать?

– Я сам. – Он не понимал, почему вдруг так расстроилась и рассердилась мать. – Ей-богу, сам. И никому не говорил про это. Даже бабушке.

Она обняла его за плечи, прижалась лицом к его голове.

– Эх ты… Дурашка. Нельзя этого делать. И никто никогда не согласится на это – ни я, ни дядя Ефим.

Этого он понять был не в силах, попробовал освободиться от ее рук, посмотреть в лицо, но она еще крепче сжала плечи.

– Почему? Ты скажи – почему?

– У каждого, сынок, своя болячка. Свое и лекарство. И память своя. Свои и упования. – Она говорила все тише, маленькие, но жесткие руки ее больно сдавили плечи, и он почувствовал, что волосы на его голове стали влажными, замер, догадываясь, что сейчас нельзя ничего говорить. С минуту постояв так, она почти обычным голосом сказала: – Вот подрастешь еще немного, и тебе все понятно станет.

Легонько оттолкнула его от себя, пошла.

XIX

После свадьбы – правда, слово «свадьба» тут едва ли подходит: собралось человек десять, посидели часика полтора и разошлись, – Дмитрий Давыдович впервые за последние годы взял отпуск и поехал с Христей в родную деревню. Сделал это ради Христи. Так ей будет легче освоиться. Чувствовал он, что есть в ее душе какая-то смута, возможно непонятная и ей самой. С хозяйством Христя рассталась легко, что-то продала, что-то раздала, а вот когда стали заколачивать окна дома, вдруг заплакала горько и безутешно, будто по покойнику. Он хотел ее успокоить, но она отвернулась, закрыла лицо руками. Соседи, провожавшие их, понурились, бабы тоже завсхлипывали. Тягостно и досадно было смотреть на все это, одновременно он испытывал чувство неясной вины.

Больше Христя не плакала, но что-то все-таки омрачало ее душу. И он правильно сделал, что повез ее домой. Решиться на это тоже было не просто. Мать была человеком с характером (покойный отец – он умер во время войны – всецело подчинялся ей), первую жену она невзлюбила с первого же взгляда: «Вертихвостка, свиристелка…» Что, если и Христю примет так же?

Но опасения оказались напрасными. Первое время мать молча приглядывалась к новой невестке. Утром Христя в постели не залеживалась, вскакивала на рассвете и бралась за работу, которой в любом крестьянском доме всегда невпроворот. И все делала весело, с охотой и удовольствием.

– Слышишь, Митька, – сказала мать однажды, – огонь баба. Тебе ее бог послал.

– Сам нашел! – усмехнулся он, радуясь ее словам.

– Слушай дальше… Огонь может греть, но и опалить тоже может.

Дни, прожитые под родительским кровом, были похожи на праздник. Отпуск пролетел быстро, и начались будни. Первое время праздничный настрой сохранялся и дома. На работе, споря, ругаясь, учиняя кому-нибудь разгон, он чувствовал в себе звонкую силу и нетерпеливое желание все переворошить, сдвинуть с места. Дома, напротив, расслаблялся, отдаваясь не испытанному ранее ощущению равновесия и покоя. По необоримой привычке Христя вставала ни свет ни заря, тихо, чтобы не разбудить его, выскальзывала из постели, затапливала печь, что-нибудь стряпала. С закрытыми глазами он слушал шлепанье ее босых ног по крашеному полу, позвякивание посуды, потрескивание горящих дров и незаметно засыпал. Когда все было готово, она стаскивала с него одеяло.

– Пролежни на боках будут. Вставай, лодырь!

Она редко когда молчала. Говорила, смеялась, напевала. Но если он садился за письменный стол и раскладывал перед собой бумаги, затихала, ходить и то старалась бесшумно. А чаще всего пристраивалась на диване, что-нибудь вязала или вышивала, время от времени поднимала на него взгляд, безмолвно спрашивая – не надо ли чего? Это внимание, почти благоговейное, к его работе и смешило и радовало.

Через несколько дней после отпуска она спросила:

– Митя, а где буду работать я?

– Не спеши. Приведи в порядок квартиру, отдохни… Я подумаю, куда тебя определить.

А в самом деле, куда ее определить? В районных учреждениях с ее тремя с половиной классами делать нечего. Есть промкомбинат, там вяжут метлы, гнут дуги, выделывают кожи, овчины, шьют унты, ичиги. Ей что, вязать веники или метлы, мять овчины? Конечно, ничего зазорного в этом нет, любой труд почетен и благороден, но все же, все же… Есть еще хлебопекарня, столовая… Все не то. Ну ничего, когда-нибудь, что-нибудь подвернется.

Он успокоился, тем более что Христя больше не напоминала об этом разговоре. С пылом, с жаром она принялась за квартиру – белила, красила, из одной комнаты в другую перетаскивала мебель, расставляла ее то так, то иначе, везде, всюду развешивала то кружевные, то расшитые крестиком либо гладью занавесочки, накидочки, салфеточки. По-видимому, посчитав свою работу более или менее завершенной, спросила:

– Ну как, Митя, красиво?

Он сел на диван, взял подушечку-думку, расшитую петушками. Такие же петушки бежали друг за другом по накидкам на этажерке с сочинениями классиков марксизма-ленинизма, на радиоприемнике… Сдерживая смех, сказал:

– Прилично… Конечно, квартира смахивает на дом зажиточного семейского мужика времен коллективизации, но ничего. Я повезу тебя в город, посмотришь, как обставляются в наше время.

Она сняла с радиоприемника накидку, встряхнула, рассматривая вышивку.

– Это теперь не подходит?

– Почему же… Мещанкам и им подобным подходит.

Христя неторопливо собрала вышивки с этажерки, взяла из его рук думку, все связала в узел и забросила в печь.

– Гори, гори ясно! – пропела с веселой отчаянностью.

– Зачем же так? – чего-то пугаясь, он бросился к печке. Жадное пламя облизывало узел, белая ткань, цветные нитки вышивок на глазах чернели.

Весь вечер Христя была молчаливой, ходила по квартире, явно не зная, за что приняться. Он писал доклад, и ее бесцельное хождение мешало ему, сбивало с мысли.

– Не расстраивайся, Христина, было бы из-за чего!

– Дура я, Митька.

– Ну вот… Пустяки все это.

– Пустяки, – согласилась она. – Только все равно я дура.

На другой день она снова завела разговор о работе. Она пила чай с блюдечка. Держала его обеими руками, остуживая чай, дула на него, сложив губы трубочкой. Деревенская привычка. Стакан с подстаканником