пору – схизма и ересь, что в глазах клира, что и для паствы. Да и на Волыни, несмотря на смерть Его Милости князя Василия – православие держится непоколебимо, не глядя на все усилия униатов склонить посполитых на свою сторону.
Но вернемся в май девяносто третьего, когда всё это ещё только начиналось. Я тогда – впрочем, как и ноне – от дел церковных был далёк, но из разговоров товарищей моих, более умудрённых, знал, что Его Милость полагал унию возможной – но на равных. Как за двадцать пять лет до этого была подписана уния в Люблине – когда и Корона, и Княжество вошли в новосозданную Речь Посполитую на равных. Шляхетство православное сохранило свои права и уделы, король короновался также великим князем, Литва оставляла за собой казну и скарб¸ Корона даже монету единую не потребовала чеканить, лишь при Батории мы пришли к единой стопе, да и то, бывает, считаешь на литовскую копу, а не на злот. Его Милость так и полагал – уния будет лишь в деле подчинения православных приходов, православные иерархи будут отчёт держать перед Святым престолом, а не перед Константинополем, во всем остальном же полагаясь на себя.
Беда в том, что Его Милость всецело доверял тогда тем иерархам, кои впоследствии предадут веру православную – прежде всего, Ипатию Поцею, епископу владимирскому. Князь Василий полагал его, и некоторых иных епископов, своими единомышленниками – тогда как они помышляли об ином. Как вы, полагаю, пане Стасю, ведаете, унию замыслили львовский епископ Гедеон, епископ луцкий Кирилл, епископ турово-пинский Леонтий и епископ холмский Дионисий. Случилось ранее неслыханное – ВСЕ православные епископы Литовской Руси во главе с митрополитом Киевским Михаилом Рагозой решили изменить вере отцов! Оные иерархи обратились к польскому королю Жигимонту Вазе с посланием, в котором выразили желание подчиниться власти папы, как единого верховного пастыря и истинного наместника св. Петра, если король и папа утвердят артикулы, которые представят им епископы.
Надо сказать, что Его Милость король не сразу согласился принять предложение изменников православной веры. Ему, как я думаю, было неприятно поощрять предателей – пусть воровство их и было в пользу Святого престола. Но в марте девяносто второго года Жигимонт Ваза согласился с епископами-изменниками и пообещал им, что они сохранят за собой свои кафедры, какие бы санкции по отношению к ним ни предприняли патриарх Константинопольский или киевский митрополит. Лидеры измены получили гарантии Его Милости короля – и поэтому начали действовать смело и открыто. Хотя противодействие их замыслам и со стороны мирян, и со стороны иерархов, решивших сохранить верность вере отцов, было весьма чувствительным. Осенью девяносто второго года Львовское братство обратилось к Патриарху с просьбой созвать Собор с участием Патриаршего экзарха, на котором состоялся бы суд над епископами-перебежчиками. Собор состоялся, один из епископов – Гедеон Балабан – был отлучен от церкви, но на общий ход событий это повлияло слабо.
Тогда Его Милость князь Василий решился обратиться за помощью к иным единоверцам. В начале июня девяносто третьего года – я тогда, из урядника сделавшись сотником, как раз был со своей сотней в разъезде у Бара, мы были в сторожах от татар и заодно охраняли поезд с новыми пушками, кои на волах переправлялись из Каменец-Подольской цитадели в Бар – случилась в моей жизни очередная необычность. В тот день к нам в табор прискакал посыльный от Его Милости – с приказом мне с парой верных казаков прибыть в Кременец, где меня будет ожидать князь. Нимало не мешкая, я велел седлать коней и на следующий день был в кременецком замке – все обязанности по сотне препоручив моему новому уряднику, из казаков, Степану Гонте.
Его Милость принял меня в палатах – и был он ещё более озабочен тяжкими мыслями, чем за месяц до этого, глаза глядели с такой тоской, что впору святых было выносить… Обратился он ко мне с такими словами: «Пан Веренич, бывал ли ты во Владимире?» Я, несколько растерявшись, спросил: «В каком? Ежели на Клязьме – то нет, ежели на Луге – то три года назад был там по делам вашим, Ваша Милость». Князь кивнул. «Волынском, волынском. На Москву я тебя пока не пошлю. Надобно епископу волынскому, пану Поцею, передать грамоту от меня – но так, чтобы о сём более никто не ведал. Ежели вдруг случится какое нестроение, и будет опасность ту грамоту утерять – то должен ты её, не медля, сжечь. Могу я надеяться на тебя?» Конечно, я подтвердил. Тогда он продолжил: «Но ежели грамота сгорит, а ты из лихой беды выберешься целым – то всё одно, езжай во Владимир, и передай епископу мои слова. Скажи ему, что надобно донести князю великому Московскому и московскому духовенству, какое гонение, преследование, поругание и уничижение народ тутошний русский в порядках, канонах и церемониях церковных терпит и поносит. Дословно передашь, ничего от себя не прибавляя. Повторить сможешь?» Я повторил, лишь в одном месте запнувшись. Его Милость удовлетворённо кивнул. «Езжай, пан Славомир, и не жалей коней – дело нынче тебе поручается важное. Ежели доберешься без бед и напастей – возвращайся в Дубно, я там буду через три дня».
– Но ведь епископ Поцей – один из столпов унии? – удивлённо спросил пан Станислав.
Старый шляхтич тяжко вздохнул.
– Двоемыслие и двуличие всегда отличало этих людей…. Но, впрочем, в защиту Его Милости хочу сказать, что когда я вернулся из Владимира – а случилось это через три дня, в Дубно, куда я прибыл по указанию князя, успешно доставив грамоту епископу владимирскому – то Его Милость, приняв меня немедля по приезду, первым делом спросил не о том, успешно ли я доставил его послание – его интересовало иное. Взяв меня за руку, он спросил, глядя мне в глаза: «Пане Славомиру, ответствуй мне, как на духу – что ты думаешь о пане Ипатии?» И я ответил ему честно: «Он боялся. Руки его дрожали, когда он брал вашу грамоту, Ваша Милость. Он отводил глаза и говорил сбивчиво и слишком громко. Но самое главное – он боялся. Он боялся твоей грамоты, княже, он боялся тех слов, которые ты ему написал. От него смердело страхом». Князь в ответ лишь тяжело вздохнул. «Значит, верить больше некому…». Я смолчал – мне не по чину было лезть с разговорами к князю, ежели меня не спрашивают. Но для себя я уразумел – под Его Милостью зашаталась земля. Впрочем, и под всеми нами, шляхетством православным – но тогда я ещё не осознавал грядущих перемен…
На следующий день я со своими казаками уехал в Бар – сотня моя, оставленная на попечение урядника Гонты, могла, без строгого надзора моего, предаться
