И в словах «далеко пойдет», чуял Михаил, затаен далеко не похвальный смысл. Это его окончательно расстроило и обидело. Для себя, что ли, старается?

– У вас все? – спросил его Клим Антипыч.

Он понял, что разговор на этом заканчивается.

– Все как будто…

Пошел к двери, чувствуя на затылке взгляд Клима Антипыча.

– Обождите минутку в приемной, – попросил Яковлев. – Вы мне нужны.

В приемной он выпил стакан воды, скрутил папироску толщиной в палец, жадно затянулся. Обида не проходила. К ней прибавилось недовольство собой. Зачем приперся? Клим Антипыч за что-то невзлюбил спервоначала. Он же завсегда на стороне старой кочерыжки будет.

Вскоре вышел Яковлев, пригласил его в свой кабинет. Яковлев припадал на одну ногу, и, хотя старался ступать ровно, хромота была заметна.

– Служил? – спросил Яковлев, усаживаясь за стол.

– Да. После ранения тут оставили.

– Вы недовольны?

Доволен, недоволен… Если бы человек сам, по своему разумению жизнью своей распоряжался…

Не дождавшись ответа, Яковлев проговорил:

– Я вот тоже… Мои друзья будут добивать врага без меня. Жаль… Ну а здесь? Работать здесь, смотрю, посложнее, чем командовать батальоном.

Чтобы не молчать, Михаил уныло согласился:

– Трудно…

– Но мы с вами солдаты. И свою задачу должны выполнять, как положено солдатам.

– Стараемся…

– Не то! – взмахом руки Яковлев как бы отмел его ответ. – Тыловые руководители зачастую никак не могут отрешиться от довоенной расхлябанности. Это в какой-то мере простительно тем, кто не был на фронте. А вот мы с вами должны действовать иначе.

Михаила подмывало кинуть ему вопросик – как иначе-то? Смолчал. Не попасть бы и тут впросак. Яковлев не зря такой подбористый. Есть в нем, кажется, пружинка. Не приведи бог, если она не в ту сторону раскрутится и по лбу хлобыстнет…

Из ящика стола Яковлев достал бумагу, положил перед собой, что-то отчеркнул карандашом.

– Для фронта нужно организовать сбор теплых вещей. Задача понятна?

Чего же тут непонятного? Не первый раз такие сборы проводятся. Еще когда служил, Лушка сдала козью доху, дубленый и черненый полушубки. Что же теперь-то отдать? Старье совать не станешь, а что есть из неношеного?

– Повторяю: задача ясна? – в голосе Яковлева прозвучало нетерпение.

– Так точно! – ответ прозвучал вовсе не бодро.

Взгляд серых неулыбчивых глаз Яковлева уперся в его лицо.

– Спрос с тебя. Лично.

Сомневаться не приходилось – этот спросит.

Дома он первым делом рассказал о задании Ивану Афанасьевичу.

Тот, покряхтев, поохав, проговорил:

– Коли надо, значит надо.

– Когда проведем собрание? – спросил Михаил.

– Зачем?

– Ну как же…

Дома он перетряс все свое добро. Нашлось кое-что подходящее. Думал, на собрании первым вещи на стол положит. Тогда и с другими говорить будет легче.

– По домам пройдемся, – сказал Иван Афанасьевич, сокрушенно вздыхая. – Ты по одной улице, я по другой. Так-то будет лучше.

Пошли.

Меж домами крутилась поземка, шуршала сыпучим снегом, трепала клочья соломы на дороге. В черное, наглухо заваленное мороком небо уносились из труб красные искры.

По-разному встречали Михаила в прибитых снегом домах. Одни пугались – ну как с худой вестью заявился, но, уразумев, за чем пришел, с радостью соглашались выделить шапку ли, рукавицы ли из своей немудреной одежонки. Другие долго мялись. Нельзя отказать, если все другие дают, опять же, и что дашь-то? Ульяна Хлебодарова (в молодости, было дело, провожал ее с вечерок) молча постояла перед ним с лицом хмурым, ошершавленным морозом, достала с полатей новые валенки.

– Мужиковы… – Села, посмотрела на свои ноги. – Ненадеванные…

Обута она была в овчинные унты, подошвы на них местами отпоролись и были неумело, через край прихвачены постегонкой; из шва выглядывали сенные стельки.

– Посадили бы какого-то старика обувку подлаживать… А?

– Сказанула тоже… Без твоей обувки у нас забот хватает.

Ульяна вдруг обиделась.

– Ты, Мишка, не посмеивайся… Нечего! Я работаю, спины не разгибая… А чем кормлюсь? Из-под снега, будто скотина, прокорм себе добываю. – Она сбросила унты, сунула ноги в валенки, притопнула: – Вот. Сама носить буду. Шиш тебе!

– Чего взбеленилась? Что такого сказал? – попробовал он урезонить ее.

Где там! Баба – она баба и есть, завредничала – все, не уговоришь, не усовестишь, в лепешку перед ней расшибись, на своем стоять будет.

Неладный получился разговор и с Фетиньей. Зашел к ней в дом с неопавшей досадой на Ульяну, Фетинья щепала лучины, собираясь растопить железную печурку.

– Еще один заплот раскатали… – ворчливо проговорила она. – Когда дашь коня в лес съездить?

– Спроси сначала – есть они у меня, кони-то?

Свои заборы он, верно, на дрова не изводил. Так ведь он мужик. Попробуй сожги, эта же Фетинья ославит. Будет бегать по деревне, языком трепать: своим домом не может править, а над нами поставили.

– Насчет дров тебе со мной говорить нечего. С Иваном Афанасьевичем говори.

– И поговорю, не сумлевайся! Но покуда разговор с тобой веду. И ты не увиливай!

– Хватит прискребаться! Не для ругани к тебе пришел. Подарок фронту готовим…

– Я уже подарила. Сына своего единственного. – Она присела перед печкой, загремев, открыла дверцу, кособоко повисшую на одной петле, стала укладывать поленья. – Нечего больше дарить.

– Ты одна такая? А?

– Не одна, – сказала она, не взглянув на него. – Не одна такая. Потому ответить мне должен – для чего здесь оставлен?

Ему бы сказать что-то такое, ничего не значащее, или, на худой конец, промолчать. Но разве стерпишь! Он от войны в кустах не прятался, кровь свою пролил… Мало этого? По какому такому праву должен перед ней, перед другими оправдываться?

– Тоже мне прокурор… У тебя не спросили, кого где оставить-поставить!

– Не спросили? – она заговорила медленно, с запальным придыханием. – Зачем в таком разе ко мне приперся? – Вдруг закричала: – Уматывай! Рожу твою поганую видеть не хочу!

– Смотри, – с угрозой сказал он. – Пенять потом на себя придется.

Шагая по темной, продуваемой жгучим ветром улице Мангиртуя, он со злостью думал о вредных женщинах. Не хотят понять, какое сейчас время. Лишь свое на уме. Нельзя этого так оставлять. Уж если в таком деле кочевряжутся, то… Надо принародно пропесочить, чтобы ни им, ни иным прочим неповадно было…

Сказал об этом Ивану Афанасьевичу. Старик долго вздыхал, задумчиво почесывая бороду.

– Тяжело народу, – проговорил он. – Пойду я сам поговорю.

Михаил усмехнулся про себя: «Иди, тебя тоже не лучше приветят». И не худо будет поглядеть, как станет отбиваться Иван Афанасьевич.

К его удивлению, Ульяна встретила их так, будто ничего не случилось, лишь съязвила:

– Валенки, вижу, спокою не дают. Вдвоем заявились. Берите,