Эймос пристально смотрел на виконта Нортвуда, который, перешагнув за тридцать, становился все больше похож на своего отца. Его вьющиеся волосы начинали редеть, образуя залысины в форме буквы «М». Он выглядел таким довольным собой, что Эймос был уверен, этот человек и не подозревает, что может не быть отцом.
Сам Эймос не знал правды. Он бы хотел спросить Джейн, но у него не было возможности поговорить с ней наедине. В любом случае, она могла и не сказать ему правду. Более того, она могла и сама не знать правды. Она откровенно говорила ему, что они с Нортвудом редко занимаются любовью, но «редко» — это не то же самое, что «никогда». С Эймосом у нее это было всего один раз, но и одного раза могло быть достаточно. И был еще один вариант, которого нельзя было исключить. Эймос мог быть не единственным ее тайным любовником.
Как бы там ни было на самом деле, он был уверен, что, когда Джейн пришла в его дом в тот дождливый вечер, она хотела, чтобы он сделал ее беременной. И она хотела быть в этом уверена, вот почему она так разозлилась, когда он отказался сделать это снова. Ею двигала не привязанность к нему и даже не похоть. Она использовала его в надежде зачать наследника. Она хотела быть матерью графа.
Сама Джейн держала ребенка, завернутого в белую шаль из мягкой шерсти, которая, на наметанный глаз Эймоса, была кашемировой. Она была одета так же хорошо, как и всегда. В пальто с меховой отделкой, чепце, завязанном под подбородком, и с двойной ниткой жемчуга на шее, но выглядела она изможденной. Без сомнения, роды стали для неё тяжелым испытанием. Роды, как понимал Эймос, обычно таковыми и были. Но она, должно быть, чувствовала облегчение, оставив всё это позади. К аристократическим женам, не сумевшим родить детей, иногда относились так, словно они уклонились от своих обязанностей. Она этой участи избежала. Теперь никто не мог назвать ее бесплодной.
Церемонию проводил епископ Реддингкот. Он гордо нес себя в своих литургических облачениях: белой ризе до щиколоток и длинной фиолетовой столой. Он держал серебряное кропило для окропления святой водой. Казалось, что ему нравилось быть звездой этого представления. Звучным голосом он произнес:
— Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа, крещу тебя, Генри.
Словно чтобы убедить всех, что ребенок и вправду сын Генри Нортвуда, кисло подумал Эймос.
После службы прихожане направились в Зал собраний, где граф давал прием. Была приглашена тысяча гостей, а для всех остальных на улице у столов на козлах разливали бесплатное пиво. Малыш Генри лежал в колыбели в бальном зале, и Эймос смог впервые как следует его рассмотреть.
Взгляд сказал ему лишь то, что у младенца голубые глаза, розовая кожа и круглое лицо, как и у любого другого новорожденного, которого он когда-либо видел. На маленьком Генри был вязаный чепчик, так что Эймос не мог даже определить цвет его волос, если они вообще были. Он не был похож ни на Генри Нортвуда, ни на Эймоса Барроуфилда, ни на кого-либо еще. Лет через двадцать у него могли бы быть вьющиеся волосы и большой нос, как у Нортвуда, или вытянутое лицо и длинный подбородок, как у Эймоса, но с такой же вероятностью он мог бы пойти в отца Джейн, красивого Чарльза Мидуинтера, и тогда никто никогда не смог бы сказать, кто был отцом мальчика.
Пока Эймос размышлял об этом, в глубине души происходило нечто иное. Он почувствовал непреодолимое желание позаботиться об этом беспомощном младенце. Ему хотелось успокоить его, накормить и согреть. Хотя ребенок, очевидно, безмятежно спал, был сыт и, вероятно, ему было даже слишком жарко под кашемировым одеяльцем. В чувствах Эймоса не было ничего рационального, но от этого они не становились слабее.
Малыш открыл глаза и издал тихий недовольный плач, и тут же появилась Джейн и взяла его на руки. Она зашептала ему на ухо успокаивающие слова, и он снова погрузился в безмятежность.
Она поймала взгляд Эймоса и сказала:
— Разве он не прелесть?
— Удивительно прелестный, — вежливо, но неискренне ответил Эймос.
— Я буду звать его Хэл, — сказала она. — Не могу же я иметь двух Генри, это слишком запутанно для них обоих.
На мгновение рядом никого не оказалось. Понизив голос, Эймос сказал:
— Вспоминая январь, я не могу не задаться вопросом…
Она прервала его, ее голос был почти шепотом, но от этого не менее напряженным.
— Не спрашивай меня, — сказала она.
— Но, конечно…
— Никогда не задавай мне этот вопрос, — свирепо сказала она. — Никогда, слышишь?
Затем она повернулась к подошедшей гостье, широко улыбнулась и сказала:
— Леди Комб, как мило с вашей стороны, что вы приехали, да еще и так издалека!
Эймос покинул здание и отправился домой.
*
Король Георг отказался помиловать Томми Пиджена.
Это стало для всех потрясением. Помилования ждали, потому что преступник был так молод, а кража — относительно незначительна.
Хорнбиму следовало бы радоваться, но он не радовался. Год назад он был полон решимости, что маленький воришка должен умереть за свое преступление, но теперь он уже не был так уверен. За это время все изменилось. Общественное мнение в Кингсбридже обернулось против Хорнбима. Ему, по сути, было все равно, любят его люди или нет, но, если его и дальше будут считать каким-то чудовищем, это могло повредить его честолюбивым планам. Хорошо, когда люди его боятся, но он хотел однажды стать мэром Кингсбриджа или, возможно, его представителем в парламенте, а для этого ему понадобятся голоса.
Дополнительным раздражителем было то, что его жена, Линни, жалела его. Она всячески показывала это, заказывая его любимые блюда к семейным обедам, нежно похлопывая его в случайные моменты и веля маленькому Джо играть потише. Он ненавидел, когда его жалеют. Он стал резок с ней, но это лишь усиливало ее сочувствие.
Если бы король помиловал Томми, большая часть эмоций ушла бы из этой драмы, и люди бы ее забыли. Но теперь ей предстояло дойти до своей ужасной развязки.
Хорнбим все еще считал, что был прав, настаивая на казни. Стоит только начать прощать воров, по той причине что они голодны, и ты сам не заметишь как ступишь на скользкую дорожку, ведущую к анархии. Но теперь он видел, что действовал слишком агрессивно. Ему следовало притвориться, будто он сочувствует Томми, и передать его в суд ассизов с видимой неохотой. В будущем он попробует этот подход. «Я сочувствую вашему горю, но не могу изменить законы нашей страны. Мне очень жаль. Правда».
Лицедей из него был никудышный, но он попробует.
Он надел черный сюртук и черный шейный платок — знаки уважения. Он вышел из дома еще до завтрака. Существовала некоторая опасность беспорядков со стороны толпы, поэтому он велел шерифу Дойлу устроить казнь в ранний час, прежде чем худшие из городских головорезов вылезут из своих постелей.
На рыночной площади уже стоял эшафот. Веревка с завязанной петлей свисала вниз, резким силуэтом вырисовываясь на холодном каменном фоне собора. Платформа, на которой должен был стоять осужденный мальчик, была на шарнирах и подпиралась толстым дубовым брусом. Рядом с эшафотом стоял Морган Айвинсон с кувалдой в руке. Этой кувалдой он выбьет опору, и Томми Пиджен умрет.
Толпа уже собралась. Хорнбим не стал приближаться к ней, а встал поодаль. Через минуту к нему подошел Дойл.
— Как только будете готовы, — сказал Хорнбим.
— Очень хорошо, олдермен, — ответил Дойл. — Я сейчас же приведу его из тюрьмы.
На площадь стекалось все больше людей, словно их известили невидимые глашатаи, что убийство вот-вот свершится, или их вели сюда похоронные колокола, слышимые только ими. Через несколько минут вернулся Дойл в сопровождении Гила Гилмора, тюремщика. Двое мужчин вели между собой хрупкую фигурку Томми Пиджена, его руки были связаны за спиной. Он плакал.
Хорнбим поискал взглядом на площади Дженн, мать вора, но не увидел ее. И это хорошо. Она бы подняла шум.
Они подвели Томми к ступеням. Поднимаясь, он споткнулся, и они подхватили его под руки и внесли на платформу. Они крепко держали его, пока Айвинсон накидывал ему на голову петлю и затягивал ее с выверенным профессионализмом. Затем все трое спустились по ступеням.
