Как только что не ждал Калмыков от Макруши поддержки, так сейчас неожиданными явились для него и Макрушины слова:

— Завел это, значит, я! И ты, друг любезный, не встревай…

— Что ты! — по простоте душевной начал объяснять Саша. — Ведь ни арифметике, ни чему другому учить ребят мы не сможем, а только теократических знаний человеку недостаточно…

— Тебе-то что за дело? — грубо перебил Макруша.

— Как — что за дело?

— Да так! Чего тебе беспокоиться, что этим… байстрюкам советским… «знаний недостаточно», — передразнил с издевкой.

— Причем тут советские — не советские! Дети они, вся жизнь впереди, ломать нельзя, как-то по-другому придумать надо.

Макруша задышал тяжело, с присвистом. Глаза его — два шила — уткнулись Калмыкову в переносицу. Буцан и Крыжов невольно подались назад от стола, за которым все четверо сидели.

— Ломать нельзя, значит? — не торопясь проговорил Макруша. Фонтан ядовитой злости бурлил в нем, вот-вот готовый взметнуться. — Беречь надо!.. А мою жизнь они, — сделав ударение на последнем слове, махнул рукой — жест был емкий, охватывающий весь город, всю округу, все государство, всех людей, — берегли? Мою жизнь не сломали?! Отвечай!

— Причем тут твоя жизнь? Что ей дети сделали? — На воспитанника «колледжа свободы», не привыкшего пугаться, злоба Макруши особенного впечатления не произвела. — Не о тебе речь, а о детях.

— Плевать мне на детей! — взорвался Макруша. Он забыл о сдержанности, выплескивал всю дрянь, что скопилась на душе. — Завтра всех атомной бомбой побьет — не пожалею. У моего отца скобяной магазин был, дом — полная чаша. Умер отец, я магазин взял, дело расширил, живи, радуйся… Так нет! Налогами задушили, все отняли! Жизнь беречь! Меня жизнь понесла, закрутила. Официантом в пивнушке был, утильсырье в палатке принимал, завхозом служил…

— Хлебные дела, — с придурковатой усмешечкой вставил Буцан.

— Для меня хлебные, не для них. — Синие губы Макруши ядовито искривились. — Я свое не забывал, отнятый магазин с лихвой возместил. — Вроде утихнув, разъярился опять. — Думаешь один я такой?! — Острые глаза впились в Сашу. — Его, — кивнул в сторону Буцана, — всю фамилию раскулачили, родился в ссылке…

— Ан врешь! — с обидой перебил Буцан. — Папаша мой вернулся, в колхозе работает, братаны вернулись, Мишка — член правления даже. Только не по пути мне с ними… Работа дураков любит, а я не дурак…

— Он, — Макруша не обратил внимания на слова Буцана, говорил о Крыжове. — Он в тюрьме два раза сидел… А ты сам, — острые глазки постарались проникнуть в мысли Саши, — думаешь не понимаем, кто таков? Тебя советской власти помогать прислали? О выродках ихних заботиться?

«Крыжов ему все рассказал и он догадался, — подумал Саша. — Что ж, может, так лучше».

— Видишь ли, — неторопливо начал молодой человек. — Задачи у нас религиозные, и…

— Пошел ты… — перебил Макруша. — Правильная поговорка: дураков не сеют, они сами родятся. По-твоему, мы с советской властью дружить должны?

— Не дружить, конечно…

— Да?! — Макруша хотел засмеяться, но с непривычки раскашлялся. — А инструктивное письмо центра нашего, что сам же привез, читал? Читал, спрашиваю?

— Ну, читал, — сердито ответил Калмыков. Бранный тон Макруши начал его раздражать.

— Значит, не понял ничего, если читал, — пренебрежительно бросил Макруша. — Советы — враг наш, вот! И мы им враги… Час близок — сказано. Армагеддон грядет! Война — огненная война. Вот о чем помнить надо… Больше неграмотных — для Советов работников меньше. В армию наши не пойдут — солдат они не досчитаются. В кино ходить перестанут — про советскую жизнь меньше знать будут, тому, что мы рассказываем, больше поверят… Понял, друг любезный?! И нечего из себя детского защитника строить! Знай да помни!

Калмыков не ответил.

— Ты того! — поучающе заговорил Крыжов, пользуясь молчанием Саши. — Ты брату Мирону внимай, у него ума палата… С Советами мириться нельзя, больно много против них на душе накипело. Правильно брат говорит, в письме, что ты привез, как?.. «Если мы пойдем на копро… компро… тьфу, черт, еле выговоришь! — на компромисс с целью признания и оставления подпольной работы, мы погибли».

— Ну, помнишь? — добавил Макруша. — Инструкция из центра — подлинная.

Саша опять промолчал. Не находил возражений и оттого сердился сильнее.

— Инструкция все предусмотреть не может, — наконец сказал Калмыков, понимая, что говорит не то, что надо… А что надо?..

— Тебе и толкуют, — ответил за Макрушу Крыжов, в то время, когда тот с уничтожающей усмешкой глядел на «пионера». — Своей головой думай.

Раздражение, гнев искали и не находили выхода в душе Калмыкова. Надо быть справедливым, брат Мирон прав, ближе к истине, высказывает свои мысли более откровенно. Чего ради беспокоиться о детях еретиков?! Глупо! И смешно — подумаешь, гуманист!.. То есть, он, конечно, гуманист, как все верующие, но в данном случае гуманизм не нужен. Самая большая забота о детях — учить их истинной вере… Прав брат Прохор — в инструкции сказано точно. Саша обязан подчиняться ей, поступать, как она велит. Спорить с братом Макрушей нечего…

А образ маленького Пашки не выходил из памяти…

Почувствовал усталость. Продолжать беседу не хотелось. И не было настроения оставаться дальше в крыжовском доме. Низкий потолок нависал, не хватало воздуха для дыхания.

— Я пойду, — с запинкой сказал Саша.

— Пойди, пойди, подумай, — ядовито посоветовал Макруша.

Калмыков ненавидел его в эту минуту, а еще больше, пожалуй, себя. Ненавидел за пришедшую растерянность, за сумятицу в мыслях, за то, что не сумел возразить в споре. Ни «старшие» ни «теократические» книги никогда не ставили перед ним простого вопроса: а кто же те «еретики», на которых должен обрушиться армагеддон? Кому несет смерть призываемая иеговистами война?.. Статья журнала «Башня стражи» говорит: «Русский народ находится под страхом… Как наивысший пункт этого переходного времени наступит битва армагеддон. Это будет величайшим внушающим страх событием всех времен, прошедшего или будущего». «…Для всех… И для маленького Пашки тоже… Чем же виноват он?..» «Я моряком быть хочу», — сказал Пашка…

Незаметно для себя Калмыков забрел в парк. Сел на скамье у обрыва, под которым плескались волны. Раньше ему почти не приходилось видеть море. Ныне, живя в приморском городе, Калмыков обнаружил, что может часами глядеть в морскую даль — всегда одинаковую и всегда изменчивую. Море стало для него советчиком, другом, которому он поверял свои мысли… А кому мог поверить еще?.. Почему-то вспомнил, что Люба даже не знает его настоящего имени, для нее он — «Геннадий»… И прошлого Саши не знает, мыслей, чувств… Один, по-прежнему всегда один… «Там», в чужих городах, это было понятно. А здесь? Где город твой, искатель истины?! Кто ждет тебя, в чьем сердце приют твой?!

Гортанно покрикивали чайки. Взлетая над водой к небу, из белых становились розовыми. Ребятишки, которым не