Постепенно физическое утомление, ночная прохлада подействовали на взбудораженные нервы. Саша как бы очнулся, осмотрелся, чтобы понять, куда забрел в своей невеселой прогулке.

Он был на бульваре. Внизу раскинулся ночной порт, за портом — необозримое пространство, очерченное лишь горизонтом. Почувствовав усталость, Калмыков сел на скамью. Гуляющих не было. Парочки, которые забыли обо всем на свете, мостились в темных уголках. Саша был рад своему одиночеству, сейчас ему никого не хотелось видеть.

В порту прогрохотала лебедка. Голос ее был бодрый, уверенный, неугомонный. Калмыков подумал, что управляет ею, наверно, очень сильный и очень веселый человек… Встретить бы такого, суметь привлечь, сделать своим единомышленником… А ведь Крыжов — единомышленник, его проповеди благоговейно слушают «братья» и «сестры». Крыжов — ценный человек, доверенный сектант, не рядовой — «слуга килки» и член краевого бюро.

Портовые огни медленно проплывали над землей. Подмигивали друг другу, переговаривались. Задиристо прогудел пароход. Но Калмыков ничего не слышал и не видел, старался не думать о происшедшем…

Залитый огнями порт, перекличка судов и паровозов, голоса лебедок, бодрая ночная прохлада — все так отличалось от омерзительной обстановки недавно пережитого! Образ Любы невольно появился перед мысленным взором Саши — образ славной, чистой, искренне верующей девушки. Какая неизмеримая пропасть между нею и участницами развратного представления! Саша подумал, что никогда не в силах будет даже рассказать Любе о происшедшем сегодня и сам постарается поскорее забыть все: уродливо кривляющиеся фигуры в белых балахонах, удушливый полумрак, мокрые губы на своих губах. Он даже вздрогнул от физического отвращения, от чувства телесной нечистоты. Невольно, сам того не замечая, потер губы тыльной стороной руки, как бы стирая поцелуй «сестры по вере».

Нет, все это надо забыть — прочно, навсегда. А Крыжова он заставит прекратить бесовские игрища. Разврат несет гибель, разврат несовместим с учением «свидетелей Иеговы». Калмыков вспомнил экивоки, подходцы Крыжова — «человек слаб», «сладенького каждому хочется», «строгим не будь» — и ожесточился еще больше. Уступить нельзя. Он завтра же круто поговорит со «слугой килки» и его дружками, подчинит их своей воле… Только так…

Поднялся со скамьи, отправился «домой».

Двор был пустынен и темен — рабочие люди давным давно улеглись спать. А в подслеповатом окне флигелька, где жили Люська и Саша, сквозь газетину, повешенную вместо занавески, пробивался свет.

Ключом, который дала хозяйка, Калмыков отпер дверь, вошел в коридор. Здесь было темней, чем на улице. Устойчиво пахло пылью и старыми ботинками.

Из комнаты доносился голос Люськи. Она пела. Пела, протяжно, старательно, с хулиганскими подвываниями, временами переходя на мрачный речитатив. Под стать манере исполнения была мелодия — разухабистая, дикая, рожденная в блатных «малинах», заплеванных кабаках и подвалах, где ноет и плачет шпана о погубленной судьбине.

Не плачь, подруженька, ты девица гулящая,

Не мучь ты душу, объятую тоской.

Ведь все равно наша жизнь с тобой пропащая

И доля женская, ты проклята судьбой…

Прикрывая за собой входную дверь, Саша чуть стукнул ею. Пение тотчас оборвалось. Звонкий и решительный, совсем не старушечий голос строго спросил:

— Кто?

Дверь Люськиной комнаты распахнулась. Хозяйка стояла на пороге. Свет падал на нее сзади, оставляя лицо в тени. Однако во всем облике бывшей подруги «Тачечника» сохранилось такое, что Калмыков подумал: «А ведь она, действительно, отстреливалась от милиционеров».

— А, ты, — не сказала — облегченно выдохнула Люська и сразу обмякла, сгорбилась.

Не произнеся больше ни слова, повернулась, пошла к столу.

Саша увидел, что старуха совершенно пьяна, пошатывается. На столе стояла початая бутылка водки, откупоренная банка консервов, краюха хлеба, стакан, высыпанная горкой на бумагу серая соль.

— Иди, выпей, сядь со мной, выпей, — пробормотала Люська, с трудом добравшись до стула и плюхнувшись на него.

— Спасибо, не хочу, — ответил Саша, удивленный и расстроенный зрелищем одинокой ночной попойки.

Старуха подняла на него бойкие, когда-то без сомнения красивые и выразительные глаза.

— Не хочешь? — хмуро сказала Люська.

Помолчала и взорвалась хмельным гневом:

— Брезгуешь, фрайер?! Стыдишься со старухой пить? А ты знаешь, сука, что тридцать лет назад моргни я, ты бы доски целовал, — костистым пальцем ткнула в пол, — по которым я хожу?!

Такого Саша никак не ожидал, смутился:

— Я не брезгую. Просто не хочу. Не пью я.

Люська не слушала. Пьяное бешенство овладело ею.

— Врешь, фрайер, все вы врете… Жизнь моя, искалеченная! У людей семья, у людей внуки, а я как была «Люська-чума», так и осталась. У людей меня бы Анной Павловной звали… Где моя жизнь, скажи, ты… непьющий?! По тюрьмам растрачена, мимо меня прошла… А я папочкина и мамочкина дочка, папочка на заводе работал, мне гостинцы носил… И мамочка меня в кроватке целовала…

Налила стакан водки, залпом выпила. Обмакнула хлеб в соль, пожевала беззубыми деснами.

Продолжала бормотать, но уже тише. Кляла «Тачечника» всех бывших друзей своих, вспоминала какого-то «гражданина начальника», который еще в тридцать шестом предлагал ей «завязать» — оставить преступный мир, да она не послушалась, снова к ворам пошла… В речи ее не было никакой связи, воспоминания возникали сами по себе, и вообще старуха находилась в состоянии, близком к белой горячке.

Про Калмыкова она забыла. Обращалась к бутылке, очевидно, постоянной своей собеседнице.

Тихонько, стараясь не шуметь, не скрипнуть половицей, Саша сделал шаг назад, затворил за собой дверь. Люська на это не отозвалась, не заметила исчезновения жильца.

По-прежнему неслышно Саша вошел в свою комнату. Свет зажигать не хотелось. Разделся в темноте, лег на койку. Содержимое старого матраса сбилось волнами, которые давили на ребра. Заснуть сразу не удалось. Лежал, думал. Из комнаты Люськи опять донеслось пение. Люська пела о том, как «девица гулящая» познакомилась с «мальчиком хорошеньким» и что из этого вышло…

Глава девятая

БУКЕТ РОЗ

Подходя к воротам крыжовского дома, Саша увидел женщину лет тридцати пяти, которая тащила за руку отчаянно брыкающегося мальчугана.

— Не пойду! — басом ревел он. — Лучше из дома сбегу!

Бледная, сжав тонкие губы, женщина волочила его за собой. Ноги мальчика чертили в придорожной пыли длинные параллельные полосы.

— Не хочу дураком быть! Сбегу-у!

Саша не мог равнодушно выносить детские слезы. Спросил:

— Что такое? Чего кричишь?

Женщина, которая тащила мальчика, остановилась. Как после тяжелой работы, утерла пот со лба. Сашу поразили глаза ее — медленные, вылинявшие. Она подозрительно посмотрела на Сашу, потом взор ее смягчился. Калмыков тоже узнал ее — несчастная эпилептичка, у которой начался припадок в сектантском доме в памятный вечер, когда Люба впервые за много дней встала