Вот мы и сидели, наши женщины и я. Правда, нужно было готовить, но требовалось всего несколько минут, чтобы сварить мясо, испечь лепешки и разогреть несколько банок консервов. Стирка? Мы носили легкие вещи, да и тех было немного. Слава богу, во всей стране не нашлось бы и одной унции крахмала! Длинные обозы, запряженные быками, спускались в нашу долину. Я продавал запыленным погонщикам пиво, замшевые штаны, табак, покупал также шкуры оленей и антилоп у индейцев, но бо́льшую часть времени просиживал в тени.

В июне река наполнилась водой от таяния снегов в Скалистых горах, и все путники округи стали пользоваться нашим канатным паромом. Однажды мне пришлось переправлять обоз с бычьими упряжками; для первого рейса загнали на борт семь пар быков, связав из ярма длинной цепью, за которую они тянут фургон. Я встал за колесо, отвязали швартовые канаты, и мы отчалили. Рядом со мной стоял погонщик упряжки, француз-креол – словоохотливый, легко возбудимый и нервный, как большинство его сородичей. Посредине реки, где глубже всего и течение самое быстрое, передняя пара быков попятилась на следующую, та – на пару позади себя и так далее, пока все животные не сбились в кучу в задней части площадки. От этого нос парома вышел целиком из воды; через погрузившийся в воду конец палубы вода хлынула в трюм, и под действием возросшего веса нос стал задираться все выше и выше, так что под конец быки уже не могли устоять на ногах и начали соскальзывать с парома.

– Oh, mon Dieu! [34]– закричал погонщик. – Они же утонут, запутаются в цепи. Вернитесь, мсье, вернитесь на берег!

Но я ничего не мог сделать: паром не двигался ни вперед, ни назад и продолжал все глубже погружаться в воду, грозно бурлившую под ногами. Быки наконец соскользнули всей кучей и барахтались, сопя и брыкаясь в воде, которая часто покрывала их целиком. Но, как ни странно, животных отнесло вниз к отмели, и они благополучно выбрались из воды, несмотря на цепь, которой были связаны их ярма. Освободившись от груза, паром качнулся в противоположную сторону, как бы нырнул в реку, и сильное течение понесло его вниз.

– Oh mon Dieu! Oh sacré! – вопил француз. – Спасите меня, мсье! Я не умею плавать.

Он ринулся ко мне с распростертыми руками. Я отскочил назад, избегая опасных объятий, и упал. Струившаяся по палубе вода потащила меня за собой. Я не очень боялся этого, зная, что течение отнесет меня на отмель, к которой прибило быков. Я оглянулся на француза. Паром теперь погрузился глубоко под воду, и погонщик взобрался на средний столб продольной стяжной цепи, который уже тоже выступал из воды всего фута на два. Я как сейчас вижу его на верхушке столба с огромными как блюдца глазами от страха и с торчащими к небу кончиками воинственных усов и слышу, как он, крестясь, то молится и выкрикивает проклятия, то призывает оставшихся на берегу товарищей спасти его из мутного потока. Зрелище было до того забавное, что я едва мог от смеха держаться на воде.

– Держись, французик! – кричали начальник обоза и другие погонщики. – Только держись, и ты выберешься цел и невредим!

Он погрозил им кулаком и рявкнул, коверкая слова:

– Я идет книзу! Я тонет. Вы проклятый погоняй быков, а говорит мне «держись». Oh sacré! Oh misère! [35] Oh mon Dieu!

Не сомневаюсь, что он мог бы сдаться и утонуть, если бы паром осел еще глубже, но как раз в этот момент лопнул канат, и паром почти целиком вынырнул из воды и поплыл по течению вслед за мной. Француз спрыгнул со столба на палубу и принялся плясать на ее скользкой поверхности; он орал и хохотал от радости, щелкал пальцами в знак насмешки над теми, кто смеялся над ним, и кричал:

– Adieu, adieu, messieurs [36], я отправлюсь в Сент-Луис, к своей милой.

Паром прибило к берегу немного ниже по течению; мы без труда отбуксировали его назад и починили канат. Но французик не захотел переправляться на пароме со своими быками; он отправился со следующим рейсом, когда погрузили фургоны, и прихватил при этом доску взамен спасательного пояса на случай аварии.

В теплые летние ночи мы с Нэтаки спали на свежем воздухе на краю обрывистого берега реки. О, эти сияющие лунным светом, восхитительные ночи! Они были столь прекрасны и полны тихого покоя, что мы, наслаждаясь их изумительной красотой, не могли заснуть до позднего часа, когда следовало уже давно крепко спать. Вот крикнула сова. «Это призрак какого‐нибудь несчастного, – говорила Нэтаки. – За совершенное им зло тень его превращена в сову, и он вынужден страдать, бояться Солнца, тоскливо кричать по ночам, пока наконец ему не позволят присоединиться к другим теням нашего племени, которые отправились на Песчаные Холмы». Вот завыл волк. «Почему так горестно, братец? – спрашивала моя жена. – Кажется, они всегда оплакивают горькую потерю. Интересно, найдут ли они когда‐нибудь утраченное?»

Река текла и журчала под берегом, а ниже, за поворотом, глухо ревела на порогах. Бобр или, может быть, большая рыба всплескивала на серебристой поверхности воды, и Нэтаки прижималась ко мне, вздрагивала. «Это жители глубоких вод, – шептала она. – Хотела бы я знать, почему им назначено ютиться внизу, в глубоких темных холодных местах, а не на суше, на ярком солнце? Как ты думаешь, счастливы ли они, живут ли в тепле и довольстве, как мы?»

На такие вопросы я отвечал как мог: «Козел любит высокие, холодные, голые скалы в горах, антилопы – теплые открытые прерии. Несомненно, жители глубин любят реку, не то жили бы на суше, как мы».

Как‐то ночью, услышав крик большой совы на острове, Нэтаки сказала:

– Подумай, как несчастна эта тень. Даже если ей позволят отправиться на Песчаные Холмы, она все‐таки будет несчастна. Все они там печальны – люди, ушедшие от нас; они живут ненастоящей призрачной жизнью. Поэтому я и не хочу умирать. Там так холодно, безрадостно, и твоя тень не сможет меня сопровождать: тени белых не могут войти в жилище мертвых черноногих.

Я ничего не ответил, и немного спустя она продолжала:

– Скажи мне, правда ли то, что Черные Плащи рассказывают о будущей жизни? Может ли быть, чтобы хорошие люди, индейцы и белые, отправились наверх на небо и