Глава XXX

Торговля, охота и нападение военного отряда

Торговля наша процветала. Ягода почти постоянно находился в разъездах, и мне представлялось мало случаев поохотиться. Бывали дни, когда я видел стадо бизонов, несущееся быстрым галопом вдали по прерии, преследуемое охотниками; иногда какой‐нибудь друг заходил к нам в палатку и рассказывал об увлекательной погоне, и в такие моменты жизнь в лагере становилась мне в тягость; я жаждал возможности уходить и приходить, когда захочется.

– Завтра ты будешь торговать, – объявил я однажды вечером Нэтаки, – а я поеду на охоту. Мне необходимо прокатиться верхом. Я ослабел от того, что день за днем просиживаю в палатке.

– Поезжай, – ответила она. – Почему ты мне раньше об этом не сказал? Я могу торговать не хуже тебя и точно знаю, сколько за что нужно брать. Вот только я не желаю втихомолку совать большой палец в чашку, когда отмеряю посетителям сахар, кофе или чай.

– Но в мерной чашке нет ручки, – возразил я.

– Есть и другие чашки такого же размера, но с ручкой. Вам с Ягодой должно быть стыдно так обманывать бедных покупателей. Вот, погляди-ка, – и жена взяла новую жестяную чашку, которую Ягода недавно привез из форта. – Эту я и буду использовать. Смотри, тут есть прочная ручка, а еще… – Нэтаки принялась вертеть чашку, оглядывая ее снаружи и внутри. – До чего же странная посудина: у нее двойное дно, и в итоге туда поместится разве что чуть больше половины того, что влезает в обычную чашку. Ах, какие же вы нечестные продавцы!

– Погоди! – воскликнул я. – Ты не поняла. В лагере есть еще один торговец. За волчью шкуру он дает четыре чашки сахару, а мы с помощью этой чашки можем предложить семь; или четыре меры кофе, или пять – чаю, и в результате индейцы получат за шкуру или другую вещь такое же количество товара. У другого торговца нет чашки с двойным дном и он не сможет повышать закупочную цену, поэтому мы скоро вытесним его отсюда и заберем себе всех покупателей.

Так в итоге и вышло. Как я уже говорил, Ягода умел торговать, и с ним никто не мог конкурировать.

На другой день я, как и намечал, отправился на охоту. Нас ехало шестеро, включая Большое Перо и его племянника, очень смышленого, красивого и приятного юношу по имени Мокасин. На земле лежал снег слоем в восемь – десять дюймов; было холодно. Плотные низкие тучи ползли на юг, закрывая солнце; снег то шел, то переставал; временами он падал так густо, что мы не могли различить предметы в ста ярдах впереди. Мы отъехали четыре или пять миль к востоку, ничего не увидев, кроме нескольких одиноких самцов бизонов; затем в наступившем затишье оказалась обозримой обширная местность. Мы увидели с полдюжины бизоньих стад; одно из них, в несколько сот голов, паслось не далее полумили впереди нас, по ту сторону широкой лощины, отрог которой отходил к тому месту, где мы находились. Мы сидели тихо на лошадях, пока не пошел снова снег, скрывший от нас всю округу. Тогда мы спустились в боковой отрог, проехали по нему, пересекли большую долину и выбрались на холм на той стороне. Когда мы поднялись на верхушку склона, то оказались прямо посреди стада, и тут уже каждый должен был действовать сам за себя. Преследование в буране засыпанных снегом бизонов проходило как в тумане: мы скакали, наполовину ослепленные коловшими лицо тучами снега, который бизоны швыряли нам в глаза острыми копытами. Я лавировал как придется между невидимыми норами сусликов и барсуков и палил в добычу наугад. Глухие выстрелы ружей моих товарищей доносились словно издалека, а мои казались больше похожими на хлопки игрушечного пистолета, но все же, еще не разрядив обойму, я видел, как три жертвы остановились, зашатались и упали. Ясно было, что моя доля дичи уже убита; я остановил свою разгоряченную лошадь. У других дело шло еще лучше, чем у меня, и мы в течение нескольких часов свежевали туши убитых бизонов и резали мясо для укладки на лошадей. Мы не собирались сильно навьючивать их: жены охотников собирались ехать за мясом на следующий день, и Большое Перо обещал позаботиться о том, чтобы забрали и мою долю, за что ему полагалась одна шкура и часть мяса.

Было уже больше двух часов, когда мы тронулись в обратный путь к дому, привязав к седлам языки и другие отборные части туш. Ветер переменился, он дул с западо-северо-запада все сильнее и гнал перед собой тучи снега. Мы отъехали не больше мили, прикрывая лица руками и одеялами и предоставив лошадям самим отыскивать дорогу, как вдруг кто‐то закричал: «Военный отряд впереди! Вон они бегут!» И правда: ярдах в двухстах впереди пять человек бежали изо всех сил, чтобы скрыться в близлежащей лощине. Мокасин ехал впереди и, как только заметил бежавших, стал нахлестывать плетью свою лошадь. Дядя крикнул, чтобы он подождал и соблюдал осторожность, но Мокасин не обратил на это внимания. Задолго до того, как мы его нагнали, юноша бросился за военным отрядом, стреляя из карабина, и мы увидели, как один из бегущих упал. Противники тоже стали стрелять в юношу; мы видели, как они заряжают ружья через дуло. Мокасин уже почти настиг четырех убегающих, когда упавший первым приподнялся и в тот момент, как Мокасин поравнялся с ним, разрядил свой пистолет в юношу. Молодой индеец припал к седлу, на секунду задержался, а затем свалился мешком на землю. Лошадь его повернула и помчалась назад к нам.

Большое Перо подскакал к тому месту, где лежал Мокасин, слез с лошади и приподнял племянника, обхватив тело руками. Остальные живо расправились с военным отрядом. Кое-кто из противников успел перезарядить ружья и выстрелить, но не причинил вреда. Один за другим люди военного отряда упали, изрешеченные пулями из наших скорострельных Генри и винчестеров. Конечно, это были ассинибойны, рыскавшие, как обычно, зимой, в снег и холод. Сейчас они получили по заслугам. Мои товарищи пикуни на этот раз вели себя тихо: после удачного боя они не издали ни одного победного возгласа. Все слишком тяжело переживали за Мокасина; наскоро оскальпировав убитых и забрав их оружие, индейцы собрались вокруг юноши в немом