Очень скоро Сергей признался себе, что спутники его были правы. С каждым шагом он все больше отставал от товарищей, хотя на его долю работа выпала вовсе ничтожная – позаботиться о себе. Горцы пробивали тропинку в снегу, уверенно и бойко уминая снег сильными ногами, обутыми в поршни; братья то и дело менялись местами, доверяя друг другу нелегкую честь – идти первым. За ними, по пробитой уже тропе, Атарщиков вел караван лошадей; животные фыркали, выпуская пар в морозном воздухе, вскидывали недовольно головы, обвитые мохнатыми гривами, но видно было, что такая работа им привычна, и шли они достаточно бойко. Сергею досталось идти последним, по, казалось бы, достаточно твердой, убитой уже снежной дороге. Он рассчитывал, что они с Семеном будут по очереди вести караван, но всего лишь через полчаса уже отстал безнадежно. Казак показал ему в самом начале, как ходят по глубокому снегу – ставя ногу с носка, а после аккуратно перекатывая ступню на пятку, и поначалу Новицкий старательно следовал указаниям, но быстро устал и пошел, как придется. То он спешил, надеясь догнать если не Семена, то хотя бы хвост последней лошади и ухватиться за плетеный конец, что так самонадеянно выпустил; то вдруг оступался, валился набок или вперед, и, поднявшись, долго хватал холодный воздух, чтобы как-то уменьшить сердцебиение. Окажись кто-то из спутников рядом, он давно бы взмолился об отдыхе. Но проводники все так же усердно месили и били поршнями снег, превращая его в подобие дороги, Атарщиков с тем же остервенением поднимался следом и тащил за собой лошадей. Новицкий же чувствовал себя одиноким, покинутым, забытым и ни на что больше не годным.

Страшно болели голени, бедра, спина. А когда поднялось солнце и снег засверкал, заискрился, отбивая острые лучи в лица путников, тягостно стало еще и глазам. Перед выходом они все зачернили себе веки кусочком угля, что приберег опытный Мухетдин, но все равно смотреть вокруг было больно. Сергей предпочел опустить голову и пялился только под ноги, на убитый подошвами и копытами снег, по большей части серый, но иногда и желтый, политый лошадиной мочой.

Новицкий положил себе проходить без остановки две сотни шагов, а потом стоял и делал сорок-пятьдесят вдохов-выдохов, давая отдых ногам, сердцу и легки. Во время остановки он, прищуриваясь, оглядывал путь, оставшийся им до гребня, и постоянно видел одно: обращенный к ним бок горы, засыпанный снегом, белый, похожий на сбитую простыню, уходивший влево насколько хватало глаз; впереди и выше три крошечные фигурки, настырно ползущие вверх и вверх, за ними на изрядном расстоянии высокая фигура казака и за ним цепочка лошадиных спин; а за ними прямо к нему, Сергею, спускается тонкая нитка проложенного пути… Новицкий резко выдыхал на счет «пятьдесят», встряхивался, расправлял грудь, заполнял легкие острым колючим воздухом и с усилием делал шаг, первый из следующих двух сотен.

Порой ему казалось, что они никогда не достигнут гребня, не подвинутся к перевалу, к дугообразному понижению, провалу в ровной линии хребта. Перед тем как отправиться бить тропу, Мухетдин показал ему рукой примерное направление, но не напомнил, что в горах все расстояния призрачны, эфемерны и растяжимы. Человек видит вершину, направляется к ней, проходит версту, две, четыре, карабкается до полудня, а гора остается все так же недостижима, словно постоянно отодвигается. Стоит белая, загадочная, недоступная, как, впрочем, и любая цель в человеческой жизни. Где-то на середине склона Новицкий вдруг потерялся в мыслях: он никак не мог решить, как оценивать расстояние на тех кроках, набросках будущих карт, которые он должен представить по окончанию путешествия. Он положил себе твердо, что, если… когда доберется до крепости, потратит время, чтобы научиться рассчитывать скорость шагов и время движения на ровном месте и склоне любой крутизны.

Но все заканчивается когда-нибудь – и хорошее, и плохое. Хорошее быстрее, плохое – медленней, но все-таки Новицкий поднялся на перевал так же, как и его спутники. Он сделал шаг, другой, и склон под ногами начал вдруг выполаживаться, а по обеим сторонам поднялись черные скальные стены, закрывая и склон, и солнце. Сильный ветер ударил ему в лицо, поток морозного воздуха, рвавшийся сквозь проход с разбойничьим посвистом, словно показывая дорогу следующим за ним партиям воинственных разбойников, спускающимся из Дагестана, чтобы пробежаться по равнинным селениям.

Мухетдин с братьями и Атарщиков с лошадьми уже прошли ущелье наполовину и остановились передохнуть в углублении, за скалой, что загораживала немного от ветра. Новицкий подошел и молча, со всего роста, сел в снег. Ну, не рухнул, все-таки сел, привалившись спиной к заледеневшему, шершавому камню, пробивавшему, казалось, холодом даже сквозь толстое сукно бурки. Чуть отдышавшись, он зачерпнул пригоршню ноздреватого, зернистого снега, но, только поднес к губам, Семен, сидевший поблизости, резким ударом снизу выбил комок, рассыпавшийся, впрочем, еще в полете.

– Оставь, Александрыч! Нельзя есть холодного. Застудишь грудь – что с тобой делать будем? Лучше попробуй вот этого.

И он положил в ту же ладонь Новицкого смесь растертого мяса, дробленых орехов и, кажется, меда в сотах. Сергей немедленно отправил половину порции в рот и принялся жевать странную тягучую, вяжущую пищу, двигал челюстями ровно и сильно, ощущая, как понемногу возвращаются в его тело тепло и сила.

Юный Темир стоял у скалы, стараясь показать всем как можно яснее, что он совершенно не утомился после подъема, а, напротив, готов повторить тот же самый путь и раз, и два, и сколько потребуют от него старшие братья. Бетал сидел на плоском обломке скалы, чуть наклонившись вперед, и хмуро, с едва скрытым презрением, разглядывал утомленного, едва живого Новицкого. Мухетдин же полулежал в снегу, едва запахнув бурку, вольготно раскинулся, и как человек опытный и знающий себе цену нисколько не беспокоился, что другие видят его усталость; просто наслаждался коротким отдыхом в перерыве трудной и опасной работы.

Бетал вдруг осклабился и бросил несколько слов Мухетдину. Тот покачал головой и тоже внимательно стал изучать лицо русского. Темир сделал шаг вперед и даже переломился в поясе, заглядывая под баранью папаху, которая, как почувствовал Сергей, сползла куда-то на переносицу, но у него пока еще не было желания озаботиться своим обликом. И даже Атарщиков, также раскинувшийся в снегу, подобно своему приятелю дагестанцу, перевалился лениво на бок и покосился на старшего по команде.

– Она говорит, – Мухетдин небрежно кивнул в сторону Бетала. – Моя брат очень добрый человек. Добрей всех в этих