Несмотря на судебный запрет перевода на английский язык книги Бёрнета, Stationers’ Company удалось распространить точку зрения, что Статут позволяет вести дела как раньше. После прочтения Акта могло сложиться впечатление, что стоит подождать конца 21-летнего срока и страну захлестнет волна новых дешевых изданий произведений, опубликованных до 1710 года. Но в 1731 году ничего не произошло. Не изменились цены и не увеличилась доступность произведений Чосера, Чапмена[113], Шекспира или Мильтона. The Stationers’ Company с самого начала ясно дала понять, почему это должно было быть так: «Говорят, что нам должно быть достаточно многолетнего срока действия нашего исключительного права на печать. На это мы отвечаем, что если у нас есть право на десять лет, то у нас есть право навсегда. То, что человек владеет собственностью в течение 10 или 20 лет, ни в каком другом случае не считается оправданием того, чтобы другой человек ее у него отобрал…»[114].

Пройдут десятилетия, прежде чем знаменитое изобретение авторского права в Статуте королевы Анны принесет перемены в отношения между писателями и издателями или изменит ситуацию с общественным доступом книг. Интеллектуальная собственность еще не возникла полностью: законодательное решение проблемы временного беспорядка в книготорговле не поставило точку в спорах вокруг авторского права, а просто сохранило статус-кво.

9

Миф о стимулирующем эффекте

Формулировка, использованная в названии Статута королевы Анны 1710 года, «о поощрении наук», была почти дословно повторена в названии Закона США об авторском праве 1790 года. Она регулярно приводится законодателями и судьями как аргумент в пользу того, что смысл интеллектуальной собственности – стимулировать творцов и изобретателей производить больше общественных благ. Вот несколько примеров: «Каждое увеличение срока действия или силы патентов стимулирует рост изобретательской активности». «Необходимо финансовое стимулирование, поощряющее производство и распространение интеллектуальных произведений». «Конечная цель авторского права – интеллектуальный рост в обществе, чего авторское право стремится достичь, предоставляя потенциальным творцам исключительный контроль над копированием их произведений, тем самым предоставляя им финансовый стимул для создания информативных, интеллектуально обогащающих произведений для общественного потребления».

Хотя эти заявления могут показаться кому-то сами собой разумеющимися, с ними явно что-то не так. Более длительный и сильный патент на болтовню, например, не будет стимулировать рост человеческой речи.

Стивену Сондхайму[115] и Леонарду Бернстайну[116] в написании «Вестсайдской истории» никак не помогло «финансовое стимулирование» потомков Линтотов и Тонсонов[117], владельцев бессрочных прав на «Ромео и Джульетту». Если денежно поощряется не только написание новых работ, но и обладание старым хламом, то разве ведет такое поощрение к созданию информативных, интеллектуально обогащающих общество произведений? В любой другой серьезной научной дисциплине редакторы бы вычеркивали такие бессмысленные формулировки – и тем не менее они разбросаны повсюду в юридических текстах об авторском праве.

Сторонники усиления законов об авторском праве и патентах приводят в поддержку своей позиции введенные в XV веке в Венеции привилегии, дескать, в них пишется, что монополии и приносимая ими прибыль поощряет создание товаров, инструментов, пьес, поэм и песен. Но вот ведь незадача: в венецианском Статуте о привилегиях 1474 года ничего не говорится о стимулах. Принявший его Сенат писал про «острейших умов, способных придумывать и изобретать всевозможные гениальные приспособления», которые уже прибыли в Венецию и уже обогатили ее. Закон был создан, чтобы «изобретенные ими приспособления и изобретения не могли быть скопированы и сделаны другими, что обесчестило бы их». Да, конкурентам полагался штраф в размере ста дукатов, но это единственное упоминание о деньгах в Статуте – сдерживающий фактор для конкурентов, а не стимул для новых изобретений. Точно так же предоставленная в 1469 году Иоганну фон Шпейеру привилегия печати обещает «поддерживать и кормить» ремесленника и предоставлять ему средства для покрытия «больших расходов его домашнего хозяйства и заработной платы его ремесленников». Предоставленная Сенатом краткосрочная монополия была направлена только на то, чтобы помочь Иоганну фон Шпейеру «продолжать в лучшем расположении духа и считать свое искусство печати чем-то, что следует расширять, а не чем-то, что следует оставить». Привилегия поощряла продолжение работы с уже изобретенным печатным станком, а не создание чего-то нового.

Статут королевы Анны тоже нельзя назвать доказательством того, что изначальной целью авторского права было поощрение создания новых произведений. Джон Фезер, тщательно изучивший историю и разработку закона, приходит к выводу, что он был призван «обеспечить контроль над производством [книг] кучкой богатых капиталистов… [и] продолжающееся доминирование кучки лондонских фирм над английским издательским делом»[118]. Лайман Паттерсон, другой выдающийся специалист в этой области, называет Статут «законом о регулировании различных форм монополий»[119]. С ними не согласен Ронан Дизли, чьи слова мы приводили выше. Он рассматривает Статут как «компромисс, но не между книготорговцами и государством-цензором, а между авторами, книготорговцами и читателями»[120]. Но «стимулирующий эффект», за который цепляются юристы, чтобы обосновать пользу авторского права, не обнаруживается ни в самом тексте Статута, ни в обсуждениях его разработки, ни в интерпретациях обоих ведущих ученых.

Статут королевы Анны нельзя рассматривать ни как победу книготорговцев, ни как признание прав авторов – прежде всего это триумф дипломатического языка. Его название позволило сторонам объединиться ради очевидно достойного дела. «Поощрение наук» было моральным обоснованием лишь в той же степени, что и компромиссным прикрытием для принятия закона. Но со временем формулировка стала восприниматься более буквально, чем изначально предполагалось, что дало крупным корпорациям возможность прикрыть захват авторских прав в невиданных масштабах риторикой «заботы об общественном благе».

Сама идея того, что писатели пишут, потому что им за это платят (и что они могли бы писать больше, если бы им больше платили) возникла спустя десятилетия после принятия Статута королевы Анны. Ее самая известная формулировка содержится в отрывке из «Жизни Сэмюэля Джонсона» (Life of Samuel Johnson) Босуэлла[121]. Под датой 5 апреля 1776 года биограф описывает следующий диалог с героем книги: «Когда я выразил искреннее желание, чтобы [Джонсон] что-нибудь сказал об Италии, он сказал: “Я не понимаю, как я мог бы написать книгу об Италии. Но я был бы рад получить 200 или 500 фунтов за такую работу”. Это показало… что он неизменно придерживался того странного мнения, которое он любил высказывать в ленивом расположении духа: “Только болваны что-то писали не ради денег”. Многочисленные примеры обратного придут на ум всем, кто разбирается в истории литературы».

Жаль, что ремарка Джонсона «только болваны что-то писали не ради денег», запомнилась лучше, чем мгновенное ее опровержение автором биографии. Чтобы понять неправоту Джонсона, нет нужды приводить