Однако ничего не вышло. Нэтаки носила волосы заплетенными в две длинные косы, скрепленные вместе и спускавшиеся ей на спину. Шляпу никак не удавалось приколоть, если не сделать прическу помпадур, или как там она называется, – одним словом, если не собрать волосы кверху, а на это моя жена, конечно, не соглашалась. Да и я не хотел: мне нравились ее длинные тяжелые косы, свисающие ниже талии.

– Я придумал, – сказал мой друг, которому в свое время пришлось немало поездить верхом: он был, собственно говоря, объездчиком скота, – надо просто пришить кусочек резиновой тесьмы, как на сомбреро. Резинку пропустим под косами, у самой шеи, и готово.

Магазин уже закрывался, когда я наконец добыл резинку, нитки и иголку, и Нэтаки села пришивать тесемку. Теперь шляпа держалась крепко, ее с трудом можно было сбить с головы. Усталые, испытывая сильную жажду, мы с художником удалились на поиски чего‐нибудь шипучего, а Нэтаки отправилась спать. Когда я вернулся, оказалось, что жена и не думала отдыхать.

– Как чудесно! – воскликнула она. – Здесь есть все, чего можно только пожелать. Просто нажимаешь черненькую штуку, и кто‐нибудь является выполнять твои распоряжения: подать тебе обед, воду, что угодно. Поворачиваешь кран – и пожалуйста, вот вам вода. Один поворот – и молнийная лампа загорается или гаснет. Чудесно, чудесно. Отлично было бы жить здесь.

– Разве тут лучше, чем в нашей славной палатке того времени, когда мы кочевали, охотились на бизонов и разбивали, бывало, лагерь на этом самом месте, где теперь стоит город?

– Нет-нет, это не похоже на то дорогое, ушедшее, прошлое время. Но те дни миновали. Раз мы вынуждены идти путем белых, как говорят вожди, то давай возьмем лучшее, что встречается нам на этом пути, а здесь ведь очень хорошо.

Утром мы поехали в больницу и поднялись на лифте на верхний этаж в указанный нам кабинет. Сестры уложили мою жену в постель. Нэтаки сразу же в них влюбилась. Потом пришел доктор.

– Вот он, – показал я, – тот, кто меня спас.

Жена села в постели и обхватила его руку обеими ладонями.

– Передай ему, – попросила она, – что я буду послушной и терпеливой. Какое бы горькое лекарство он мне ни дал, я его приму; какую бы боль он мне ни причинил, я не стану кричать. Скажи ему, что я хочу поскорее поправиться, чтобы ходить, работать и быть опять счастливой и здоровой.

– Ничего опасного нет, хирургический нож здесь даже не нужен, – заявил доктор. – Недельку полежать в постели, попринимать лекарства, и она сможет отправиться домой совершенно здоровой.

Приятная новость для Нэтаки. Она весело щебетала, как вольная птичка, с утра до вечера.

Сестры и сиделки все время приходили поговорить и пошутить с ней, а когда не было меня, чтобы служить им переводчиком, они все‐таки, по-видимому, понимали друг друга. Нэтаки умела дать им понять, о чем она думает. В любое время дня даже вниз, до самого холла, доносился ее веселый смех.

– Ни разу в жизни, – сказала старшая сестра, – я не видела такой веселой, простой, счастливой женщины. Вам повезло, сэр, что у вас такая жена.

Потом наступил день, когда мы смогли отправиться домой. Долгое время Нэтаки вспоминала о чудесах, которые видела в городе. Вера ее в черноногих лекарей исчезла, и она не колеблясь заявляла об этом. Она рассказывала о поразительном умении, с каким доктор оперировал в больнице пациентов и излечивал их; о его чудесной молнийной лампе (рентгеновской трубке), при помощи которой можно видеть сквозь кожу и мускулы кости человека, его скелет. Все племя заинтересовали эти рассказы, люди приходили издалека послушать мою жену. После этого многие страдавшие всевозможными болезнями пикуни отправились в большую больницу к нашему доктору с полной верой в возможность излечения.

Я вспоминаю, как на обратном пути мы увидели мужчину и двух женщин, накладывавших сено на телегу. Мужчина стоял наверху, а женщины непрерывно подавали ему вилами громадные охапки сена, не обращая внимания на сильную жару. Моя маленькая жена удивилась и возмутилась.

– Никогда не думала, – сказала она, – что белые мужчины могут так дурно обращаться со своими женщинами. Черноногие не так жестоки. Я начинаю думать, что белым женщинам живется гораздо тяжелее, чем нам.

– Ты права, – отозвался я. – Большинство бедных белых женщин – рабыни: им приходится вставать в три-четыре часа утра, готовить еду три раза в день, шить, чинить и стирать одежду детей, мыть полы, работать на огороде, и к ночи у них едва хватает силы заползти в постель. Как ты думаешь, ты могла бы так жить?

– Нет, – ответила она, – не могла бы. Хотела бы я знать, не потому ли белые женщины так нас не любят, что им приходится тяжело работать, в то время как у нас много свободного времени, мы можем отдыхать, ходить в гости или ездить верхом по прекрасной прерии. Конечно, наша жизнь гораздо лучше. А ты… счастлив был тот день, когда ты решил сделать меня своей маленькой женой!

Шли безмятежные годы нашей жизни с Нэтаки. Наше стадо все разрасталось; дважды в год его сгоняли на клеймение вместе с остальным скотом резервации. Я провел две оросительные канавы и сеял траву на сено. Работы было немного, и мы каждую осень ездили куда‐нибудь, в Скалистые горы с друзьями или по железной дороге в более отдаленные места. Иногда мы садились в лодку и неторопливо спускались по течению, останавливаясь в палатке на берегу Миссури, и отъезжали вниз от форта Бентон на 300–400 миль, возвращаясь домой по железной дороге. Пожалуй, путешествия по воде мы любили больше всего. Вечно манящее бурное течение, мрачные скалы, заросшая красивым лесом безмолвная долина – все это таило в себе особое очарование, каким не обладало ни одно место в горах. Во время одного такого путешествия по реке Нэтаки пожаловалась на острую боль в кончиках пальцев правой руки.

– Это просто ревматизм, – успокоил я, – скоро пройдет.

Но я ошибся. Боль становилась все сильнее, и мы, бросив лодку в устье реки Милк, сели на первый поезд, шедший в город, где жил наш доктор, и снова очутились в больнице, в той же самой палате. Те же добрые сестры и сиделки окружили Нэтаки, пытаясь облегчить ее боль, ставшую мучительной. Пришел доктор, пощупал пульс, вынул стетоскоп и стал передвигать его из одной точки в другую, пока наконец не остановился на правой стороне шеи у ключицы. Там он долго слушал, и я начал волноваться.

«Это не