Впрочем, это лишь ненамного приблизило печальную развязку. Как я уже упоминал, скоро индейцам должны были выделить собственные земли, потом туда придут пастухи, разоряя пастбища, и наступит конец всему.

Племя едва не погибло еще прошлой зимой. Управление по делам индейцев постановило, что трудоспособные будут лишены рационов. В здешней голой местности нет никаких шансов получить работу, так как скотоводческие фермы немногочисленны и отстоят далеко друг от друга. Даже если человеку удастся наняться на работу на три летних месяца, что маловероятно, его заработка ни в коем случае не хватит на то, чтобы содержать семью весь год. В январе один мой друг писал мне: «Сегодня я побывал в резервации и посетил многих старых друзей. В большинстве домов продовольствия очень мало, а то и вовсе нет ничего, и народ грустно сидит вокруг печки и пьет ягодный чай».

Мы с Ягодой вместе со старожилами ушли в резервацию, выставив форт Конрад на продажу. Ягода купил дело торговца в резервации – права и товары – за триста долларов.

Я же вбил себе в голову сумасшедшую мысль, что хочу стать овцеводом. Отыскав хорошие источники воды и луга милях в двенадцати выше форта Конрад, я построил несколько хороших хлевов и дом, заготовил большие скирды сена. Однако окрестные скотоводы спалили мое хозяйство. Думаю, они поступили правильно, так как источник, который я собирался занять, служил единственным водопоем на много миль кругом.

Я бросил почерневшие развалины и последовал за Ягодой. Хорошо, что скотоводы спалили мой дом, ибо благодаря этому я могу с чистым сердцем сказать, что не принимал участия в опустошении некогда прекрасных прерий Монтаны.

Мы с Нэтаки построили себе дом в прелестной долине, где росла высокая зеленая трава. Стройка шла долго. В горах, где я рубил лес для стен, так хорошо жилось в палатке под величественными соснами, что мы с трудом выбирались оттуда на два дня, чтобы доставить домой воз материала. В лесу нас отвлекало от рубки множество приятных вещей; топор стоял прислоненный к пню в течение долгих мечтательных дней, пока мы уходили ловить форель, выслеживали оленей или медведей, а то и просто сидели у палатки, слушая шум ветра в верхушках сосен, глядя на белок, ворующих остатки нашего завтрака, или на важно выступающего случайного тетерева.

– Какой здесь покой, – сказала однажды Нэтаки, – как прекрасны сосны, как хороши хрупкие цветы, растущие в сырых тенистых местах. И все же есть что‐то пугающее в больших лесах. Люди моего племени редко решаются ходить туда в одиночку. Охотники всегда отправляются в лес вдвоем или даже по три-четыре человека, а женщины, когда нужно рубить жерди для палатки, ходят большой компанией и всегда берут с собой мужей.

– Но чего они боятся? – спросил я. – Не понимаю, чего здесь опасаться.

– Многого, – ответила жена. – В лесу легко может затаиться враг и убить, не рискуя сам ничем. А кроме того, говорят, что в обширных темных лесах живут духи. Они следуют за охотником, крадутся рядом с ним или впереди. Ясно, что они тут, поскольку иногда у них под ногами треснет сучок или зашуршит опавшая листва. Некоторые, говорят, даже видели этих духов, выглядывающих из-за дальних деревьев. У них страшные широкие лица с большими злыми глазами. Мне тоже иногда казалось, что духи идут за мной следом. Но, несмотря на страх, я все же продолжала спускаться к ручью за водой. Страшнее всего, когда ты уходишь далеко в лес и удары твоего топора замолкают. Тогда я останавливаюсь и прислушиваюсь; если ты снова начинаешь стучать топором, значит все хорошо, и я продолжаю заниматься своим делом. Но если надолго наступает тишина, я начинаю бояться, сама не знаю чего. Всего сразу: неясной тени в отдаленных местах, ветра, шевелящего верхушки деревьев, который будто шепчет непонятные слова. Ох, тогда я очень пугаюсь и крадучись пробираюсь к тебе посмотреть, там ли ты еще, не случилось ли с тобой чего‐нибудь…

– Постой, как же это? – прервал я ее. – Ни разу тебя не видел.

– Да, ты меня не видел. Я иду очень тихо, очень осторожно, точь-в‐точь как один из духов, о которых рассказывает народ, но всегда нахожу тебя. Ты, бывает, сидишь на бревне или лежишь на земле и куришь, постоянно куришь. Тогда, успокоившись, я возвращаюсь назад так же тихо, как пришла.

– Но почему в такие моменты ты не подойдешь ближе и не сядешь поговорить со мной?

– Если бы я это сделала, – ответила жена, – ты еще долго прохлаждался бы, покуривая и болтая о разных вещах, о которых ты вечно мечтаешь и думаешь. Ты разве не видишь, что лето уже кончается? А мне так хочется видеть наш дом построенным. Нам нужен свой дом.

После такой беседы я некоторое время более усердно работал топором, а потом опять наступали дни безделья и прогулок у ручья или на суровых горных склонах. Но прежде чем выпал снег, наш скромный дом был уже готов и оборудован, чему мы очень радовались.

На следующую весну после непродолжительной болезни умерла мать Нэтаки. Когда тело покойницы закутали в одеяла и бизоньи шкуры и крепко перевязали сыромятными ремнями, жена попросил меня приготовить гроб. На сто пятьдесят миль кругом нельзя было купить пиленого леса, но отцы-иезуиты, построившие недалеко от нас миссию, великодушно дали мне нужные доски, и я сколотил длинный ящик высотой более трех футов. Затем я спросил, где копать могилу. Нэтаки и ее родственники пришли в ужас.

– Как, – воскликнула она, – опустить мать в яму, в черную, тяжелую, холодную землю? Нет! Агент запретил хоронить мертвых на деревьях, но он ничего не говорил насчет того, что нельзя оставлять умерших в гробу на земле, наверху. Отвези ящик на склон холма, где лежат останки Красного Орла и других наших родственников, а мы все поедем за тобой в другом фургоне.

Я сделал, как мне было сказано, и, проехав вверх по долине с полмили, свернул по склону вверх к тому месту, где на небольшой горизонтальной площадке уже стояло с полдюжины грубо сколоченных гробов. Вынув ящик из фургона, я поставил его неподалеку от остальных и, работая киркой и лопатой, подготовил под него абсолютно ровную площадку. Тут подъехали остальные, друзья