С момента кончины матери моя жена не спала, не прикасалась к еде, все время плакала. И сейчас она стала настаивать нa том, чтобы последний обряд мы провели только вдвоем. Мы перенесли плотно закутанное тело и уложили его в подготовленный мной ящик, осторожно и бережно, а затем разместили по бокам и в ногах замшевые мешочки и маленькие сыромятные сумки с иголками, шилами, нитками и всякими вещами и безделушками, которые покойница так тщательно хранила. Я поднял и положил на место две доски, образующие крышку. Теперь плакали уже все, даже мужчины. Я приставил гвоздь к доске и наполовину забил его. Как ужасно звучали удары молотка, гулко отдаваясь в большом полупустом ящике! До этого момента я держался довольно хорошо, но холодный, резкий, оскверняющий стук молотка окончательно расстроил меня. Я отшвырнул инструмент, сел и, несмотря на отчаянные усилия сдержаться, зарыдал вместе со всеми.

– Не могу, – повторял я, – не могу забивать гвозди.

Нэтаки подошла ко мне, села, прислонилась к плечу и переплела дрожащие руки с моими.

– Наша матушка! – выговорила она наконец. – Подумай, мы никогда-никогда больше ее не увидим. Почему она должна была умереть, когда еще не начала даже стариться?

Один из мужчин вышел вперед и сказал:

– Идите оба домой, я прибью доски.

В наступающих сумерках мы с Нэтаки вернулись домой, распрягли лошадей и пустили их щипать траву. Потом, войдя в затихший дом, легли спать. Позже пришла верная и добрая Женщина Кроу; я слышал, как она разводит огонь в кухонной плите. Она принесла лампу, потом чай и несколько ломтей хлеба с мясом. Нэтаки спала. Нагнувшись ко мне, Женщина Кроу прошептала:

– Будь теперь с ней еще ласковее, чем раньше, сынок. Потерять такую добрую матушку! На земле не сыскать другой такой прекрасной женщины. Нэтаки будет очень не хватать ее. Ты должен теперь стать для жены и мужем, и матерью.

– Стану, – пообещал я, беря ее за руку, – можешь мне верить.

Тогда старуха вышла из комнаты и удалилась из дома так же тихо, как появилась. Много, очень много времени прошло, прежде чем к Нэтаки вернулась свойственная ей живость. Даже несколько лет спустя она иногда будила меня ночью с плачем, чтобы говорить о матери.

Раз уж рельсы железнодорожной магистрали пересекли страну, которую, как уверял Большое Озеро, никогда не осквернят огненные фургоны, то мы можем, думал я, с таким же успехом ездить в этих фургонах. Но понадобилось немало времени, чтобы убедить Нэтаки решиться на поездку по железной дороге. Когда жена серьезно заболела, я уговорил ее показаться знаменитому доктору, жившему не очень далеко в городе. Этот человек много для меня сделал, а о его изумительных хирургических операциях я мог рассказывать без конца. Однажды утром мы сели в задний пульмановский вагон поезда и отправились в дорогу. Нэтаки сидела у открытого окна. Мы скоро въехали на мост, перекинутый через очень глубокий каньон. Моя жена взглянула вниз, удивленно и испуганно вскрикнула и упала на пол, закрыв лицо руками. Я усадил ее на место, но она не сразу успокоилась.

– Дно страшно далеко, – повторяла она, – и, если мост сломается, мы все погибнем.

Я заверил ее, что мосты не ломаются, что люди, построившие их, знают, сколько мост может выдержать, и это гораздо больше того, что можно нагрузить в поезд. После той поездки Нэтаки перестала бояться. Ей нравился быстрый плавный ход поезда, а ее любимым местом в хорошую погоду стало кресло на открытой задней платформе последнего вагона.

Мы не пробыли в поезде и пятнадцати минут, как я вдруг сообразил, что совсем не подумал об одной вещи. Взглянув на сидевших кругом дам, одетых в превосходные платья из дорогих тканей и роскошные шляпы, я понял, что Нэтаки выглядит женщиной совсем другого круга. На ней было простое бумажное платье, шаль и пикейная шляпа с козырьком спереди и сзади; все это в резервации считалось очень шикарным, как и в форте Бентон во времена торговцев бизоньими шкурами. К моему удивлению, несколько дам в вагоне подошли к Нэтаки поговорить и держались в беседе с ней очень мило. Мою маленькую жену очень порадовала, даже взволновала их приветливость.

– Я и не думала, – призналась она мне, – что белые женщины захотят со мной разговаривать; мне казалось, они ненавидят индианок.

– Многие действительно ненавидят, – согласился я, – но далеко не все. Женщины бывают разными. Моя мать такая же, как те, кто говорил с тобой. Обрати внимание на их платья, – добавил я. – Ты должна одеваться так же. Хорошо, что мы приедем в город вечером. Ты успеешь переодеться, прежде чем мы пойдем в больницу.

Поезд прибыл в город по расписанию, и я быстро усадил Нэтаки в кэб, а из него мы прошли через боковой вход в отель и наверх, в номер, заказанный по телеграфу. По случаю субботнего вечера магазины еще были открыты. Я нашел в универсальном магазине продавщицу, которая поехала со мной в отель, чтобы снять мерку с Нэтаки. Через час моя женушка уже примеряла блузку, юбку и изящное дорожное пальто. Она очень радовалась этим вещам, а я гордился ею. Нет такой одежды, думал я, которая была бы достаточно хороша для этой верной, закаленной женщины, чьи доброта, нежность и врожденное благородство души светятся в глазах.

Обедали мы у себя в комнате. Я вдруг вспомнил, что упустил из виду одну деталь туалета, а именно шляпу, и вышел купить ее. В холле отеля я встретил знакомого художника и попросил помочь мне выбрать эту важную принадлежность. Мы пересмотрели, как мне казалось, штук пятьсот моделей и наконец остановились на вещице из коричневого бархата с черным пером. Мы отнесли шляпку наверх в номер, и Нэтаки ее примерила. «Мала», – решили все; пришлось отправиться обратно за другой. Но, по-видимому, головных уборов большого размера не было, и я совсем растерялся.

– Они не налезают на голову, – объяснил я продавщице. – Их нельзя надеть вот так, – при этом я приподнял свою шляпу и нахлобучил обратно.

Девушка посмотрела на меня с удивлением.

– Что вы, дорогой сэр! – воскликнула она. – Женщины так шляпы не носят. Они надевают их неглубоко, на самую макушку, и прикалывают к прическе большими шляпными булавками.

– Ах вот как, понимаю, – сказал я. – Тогда