– Тому, кто вспахал и засеял.

– Правда? – кивнул учитель. – Скажи, Петер Балога, твой отец пашет, сеет и собирает урожай, так ведь?

– Да, господин.

– И сколько земли ему принадлежит?

– Нисколько, господин.

– Правда? – учитель сделал удивленное лицо, будто он только-только узнал об этом. – Тогда здесь что-то пошло не так, вы согласны, дети?»[83]

Этот диалог – провокационная зарисовка на философскую теорию, разработанную в XVII веке в Англии Джоном Локком. Аргумент Локка состоял в том, что право собственности на землю – а она была основным источником богатства в те времена – возникало из труда, который был вложен в ее вспашку и посев, так что ее плоды – пшеница, сено, морковь или яблоки – не были дарами Бога, природы или суверена, а творением человеческого труда. Первые люди, заставившие землю приносить плоды, приобрели моральное и, в конечном счете, формальное право собственности на землю, и поэтому по законам наследования нынешнее распределение собственности было оправдано трудом, затраченным предками. Трудовая теория собственности пришлась по нраву среднему классу, который все более скептически относился к традиционной идее, что землю распределяет король, помазанный на царство самим Богом[84].

Но что насчет «собственности» лондонских книготорговцев? Далеко не весь труд над принадлежащими им произведениями был проделан именно ими. Кроме того, книги обладают свойствами, которые нелегко вписать в общую идею собственности Локка.

Материальные блага – земля, дом, кусок говядины – могут легко быть переданы от одного владельца к другому. Их можно подарить или продать – как члены The Stationers’ Company продавали друг другу произведения. Но здесь можно заметить большую разницу. Владелец земельного участка может не дать остальным возделывать его. Обладатель куска говядины может съесть его – и все, куска больше нет. Хозяин дома может в нем жить, но тогда другой не сможет в него заселиться. Материальные блага исчерпаемы (как говядина) и ограничены в доступе (как дома). Но литературные произведения, наука и философия не являются ни исчерпаемыми, ни ограниченными в доступе. После вашего прочтения книги ее содержание не меняется. Вы можете поделиться художественным или научным произведением с кем угодно еще, и оно не потеряет своей ценности. Материальная книга может быть собственностью, как и любая другая, но ее использование – и ее полезность – открыты, неконтролируемы и не ограничены временем. Трудовая теория собственности ничего не может объяснить, когда дело касается нематериальных благ. Несмотря на эту очевидную загвоздку, аргументы в пользу строгих законов об авторском праве по-прежнему часто используют идею XVII века, что «неправильно пожинать то, что не посеял»[85].

Теория Локка предоставила аргументы таким людям, как Даниэль Дефо, который был далеко не единственным мыслителем своего времени, решительно утверждавшим, что творческие произведения по праву принадлежат тем, кто их придумал. «Книга – собственность автора, – гремел он, – она – дитя его воображения, отродье его мозга»[86]. Но даже эта звучная шутка не совсем верна и играет на двойном смысле слова «владеть»: хотя родители могут нести ответственность за своего ребенка в течение (довольно ограниченного) количества лет, они не вольны распоряжаться им по своему усмотрению; в частности, им не разрешается продавать свое дитя.

Может быть, именно поэтому эта метафора не прижилась у писателей, желавших разорвать хватку The Stationers’ Company. Они прибегали к другим аргументативным стратегиям. Самая простая из них состояла в том, чтобы уподобить разум земельному поместью и думать о поэмах и пьесах как о плодах, выращенных трудом интеллектуальных земледельцев. Эссеист Джозеф Аддисон[87], например, рассказал историю о знакомом плодовитом легковесном авторе, получавшем приличный доход от писательства, и объяснил, что «мозг, который был его поместьем, регулярно давал плоды, так же, как и земельные участки других людей»[88].

Все это, конечно, просто риторика, но она превратилась в веру, а затем в доктрину. Вопрос в том, кто на самом деле посеял семена этих плодов и откуда они изначально взялись? Ответ на него было найти не так-то просто.

7

Краткая история гения

Вплоть до XVIII века считалось, что все идеи рождаются где-то извне, а не в мозгах простых смертных. Древнегреческие и римские авторы приписывали их богам или древним мудрецам, которые были ближе к богам, чем они сами. В XVII веке французский поэт Никола Буало[89] продолжал настаивать на том, что только небеса могут быть источником поэзии:

S’il ne sent point du ciel l’influence secrète

Si son astre en naissant ne l’a formé poète

Dans son génie étroit il est toujours captif.[90][91]

В то время христианская церковь заявляла в рифмованном двустишии, что «знание есть дар Божий и поэтому не может быть продано» (Scientia donum dei est, Unde vendi non potest), основанном на строке Евангелия, которую взял на вооружение Мартин Лютер[92]: «Даром получили, даром давайте»[93].

Лозунг движения за свободное программное обеспечение «Информация хочет быть свободной»[94] не так современен, как могут подумать его сторонники. На самом деле, это отправная точка всей истории, которую нам предстоит рассказать.

Интеллектуальная собственность не могла бы возникнуть без коренного перелома в понимании первоначального источника всего творчества. В ходе него источник новых идей переместился из рук Бога в головы отдельных человеческих субъектов. В этой концепции не было ничего очевидного тогда, да и сейчас оно не остается без возражений: не все сегодня даже верят, что новые идеи в принципе существуют. Древнееврейское изречение «нет ничего нового под солнцем», переведенное святым Иеронимом[95] как sub sole nihil novum est[96], и сейчас порождает скептицизм насчет обоснованности собственности на идеи и выражения – это мы уже видели на примере эссе Джонатана Летема.

Однако в XVII и XVIII веках писателям, все более недовольным властью Короны, церкви и их приспешников в Stationers’ Company в мире идей, нужно было новое обоснование их претензий на интеллектуальную собственность. Метафоры вроде сравнения поэзии с дитем или разума с возделываемой землей были весьма ограничены, им нужна была совершенно новая концепция. Решение предложил не полемист и не философ, а старый поэт, проведший большую часть своей жизни в поиске покровительства у влиятельных вельмож, которые затем обанкротились. В почтенном возрасте 75 лет Эдуард Юнг[97] написал открытое письмо писателю Сэмюэлу Ричардсону[98], автору «Памелы» и «Клариссы», и предложил новую идею происхождения оригинальных произведений, а слово, которое он для этого использовал, было гений.