В лапах демона-искусителя –

Еду к площади магистральными,

Говорю с куполами сусальными.

Площадь хвастается талантами,

Жмёт гигантами, жжёт брильянтами,

Растекается громкими толпами,

Длинноножками и остолопами,

Бьёт локтями, чуть реже – коленками,

Пахнет кофе, шавермой и гренками.

Здесь ломает людишек громадами –

Съесть готовыми Симплегадами.

Слепну, глохну. Бегу на окраины –

В тени арок, на улочки тайные.

Изучу их с упорством историка,

Исхожу до последнего дворика.

Кирпичи раскопаю старинные,

Через окна проникну в гостиные –

Там хрустальные люстры качаются

И плывут по паркету красавицы.

Я пойму этот город за городом,

Где неспешно, неслышно, недорого,

Где шевелятся парки забытые,

Где мальчишки с глазами подбитыми

Охраняют столетние улицы,

А усатые дворники хмурятся –

Только мётлами чешут чумазыми.

Но спроси их – осыплют рассказами.

И, разведав запретные знания,

Лезу к городу я в подсознание –

По заброшкам, в кварталы небритые,

Где в подвалах – безвинно убитые.

Утяну за собою фантомами

Да романами, да многотомными,

Подноготную целого города!

В ароматах бумаги и солода,

В чреве поезда одноэтажного

Увезу своё сердце бродяжное.

И сожмётся сердито, шагренево

Мегаполис в закате сиреневом.

Лосось

Молодой человек

современной формации

владеет городом,

как лосось –

серединой реки.

Он движется в косяке,

улавливая вибрации,

его раскалённый

смартфон –

плавник,

продолженье руки.

В мире цифры,

где он диджей

над потоками информации,

запутаться можно

лососем

в любой сети.

И лечь на дно лодки,

из цифровой изоляции

беззвучно взывать

к темноте:

«Фонариком подсвети?»

Вечер

Ветки – белыми кораллами.

Капли синего и красного.

Люди выглядят усталыми.

Фразы кажутся напрасными.

Мысли брошены на лестнице,

На коврах с чудными травами.

Всё забыть. Уснуть на месяцы.

Дать другим остаться правыми.

Позабытые

Мне кажется, что все мои стихи

Когда-то были. В первых снах, до жизни.

Я с них счищала патины и мхи,

Стихи терпели, глядя с укоризной.

Как будто было так не в первый раз:

Я забывала строфы многократно,

Но чередой туманных перифраз

Они пришли. Пришли ко мне обратно.

Рисковым рыбаком на тонком льду,

Высотником на башне цепенею.

Что, если снова сгину, подведу –

Всех позабытых вспомнить не успею?

Нападение

Крутые девяностые. Иду

Одна с междугородного вокзала,

Скользят подошвы. Белым какаду

Летит пакет за пустырём линялым.

И слышу: приближается. Идёт

На шаг быстрей, уже бежит почти что.

Не оглянусь, не оглянусь. Вперёд!

Пинаю длиннополое пальтишко.

Летит пакет… Удар по голове,

Срывает шапку. В области затылка

Грохочет поезд. Рядом, на земле,

Лежит в осколках молока бутылка.

Какая рифма догнала! Смотрю

На двух молочных струй оледененье.

Летит пакет всё ниже к пустырю.

А в голове звенит стихотворенье.

«На завтрак не получишь молока, –

Скажу себе, натягивая шапку. –

Так грохнуться на льду!» Берёт рука

Продукты уцелевшие в охапку.

Иду домой. Смеются за спиной

Огни междугородного вокзала.

Вот так стихи охотились за мной.

Вот так я в девяностые писала.

С.В.

Я встаю без сна

в середине

холодной ночи.

Рядом тот,

кто знает секреты

окон,

Кто внесёт

через щели

своё дыханье и душу, –

Тот, кто знает,

как пахнут снега

в ладонях у мая.

Это он

по озёрам тундры

стелил туманы.

Это он

научил тела

излучать сиянье.

Странно!

Крыльями белых звёзд

потолок исчерчен.

И тому,

кто сейчас со мной,

письмена понятны.

Эта магия

вечного льда

мне поможет вспомнить,

Как на северный

край земли

приходили рассветы,

Как на этом краю земли

мы стояли рядом,

Не боясь

посмотреть вперёд

и увидеть бездну.

Мы сегодня

опять пойдём

до самого края

По холодным

ступеням зимы

к предсердию бури.

И не будет

за тысячи вёрст

никого, и не надо.

Только…

Тень от тени и я.

Я и Северный ветер.

Серебристое облако

Милый,

живёт серебристое облако

в доме моём.

Поит меня

серебристое облако

летним дождём,

Манит меня

умолкающим пением,

а по утрам

Будит волнующим

прикосновением

к тихим губам.

И замирает,

когда, вся исколота,

плачу: «Уйди!

Сердце моё

в серебро перемолото,

пусто внутри…»

С дрожью прильнёт

серебристое облако

к шее моей…

Милый, пусть тот,

кому время не дорого,

ждёт у дверей.

Длимся

В память об Александре Гриценко,

председателе ИСП

Всегда один и тот же сплав времён,

Объединённый ёмким словом «вечность»,

И мы, наивно ищущие в нём

Своё начало и свою конечность.

Без крайних точек. Длимся, держим фронт.

Летим гурьбой, то медленно, то резко

Свистим из горизонта в горизонт,

Как линии, протянутые дерзко.

Нам кажется, что всё идёт не так,

Не время и не место, мы неловки,

Вокруг творится полный кавардак,

А мы одни, без Бога, без страховки

Заброшены в кислотную среду,

Где кровь и боль. Страдательная точка

Всё оборвёт, когда на липком льду

Мы слово «вечность» выпилим заточкой.

Но этот мир – божественный верстак,

Мы встроены в него душой и телом.

Да, нас шлифуют, и не просто так

Кидает стружки Демиург умелый.

Наставнику

Светлой памяти поэта —

члена Союза писателей СССР

Владлена Николаевича Белкина

Было дело. В ту пору ещё парил

Над душой Гавриил крылатый.

Хорошо, да без толку меня учил

Умудрённый поэт кудлатый.

Он до горькой заварки настаивал чай,

Как в лета героических строек.

Добрый друг. Он ничем не задел невзначай

И держался как истинный стоик.

Заслонившись копной серебристых волос,

Он читал мои детские строки.

Чай был выпит. Клевал мой застенчивый нос,

Когда солнце взошло на востоке.

Он молчал. Это были пустые стихи,

Беспримерно наивная пена.

Он, конечно, немало читал чепухи

И судил обо всём откровенно…

Улыбнулся, из вазы отсыпал конфет

И сказал, отдавая тетрадки:

«Что ж, прекрасно! В наш мир постучался поэт!

Не сдавайся – и будешь в порядке!»

Пишу

Седельным швом, обняв ногами шорник,

Смыкаю строчек мягкие пласты.

И кружится осенний подоконник,

Дробясь на белоснежные листы.

Листы ложатся стопками тугими

На дремлющую мебель, на ковёр.

Так пусто в них, но где-то сверху – имя.

Его, как гимн, поёт бумажный хор.

Хватаю