А билетёрша смотрит на меня,

как будто собирается заплакать.

«Шкаф открыл – и что выпало, то надел…»

Шкаф открыл – и что выпало, то надел.

Мятый рванник в кармане – на опохмел.

В храм зашёл – златопошлость и новодел,

но какого-то лешего тянет.

За соседской халупой ЖК торчит,

закрывает от солнца и портит вид.

Наложением рук лечат суицид

у психолога в бывшей бане.

Мятый рванник ушёл на еду коту.

Встретил женщину славную, да не ту.

Поднял голову – вишни стоят в цвету

и поёт соловей на дубе.

Снова у аналоя ладонь в ладонь

шепчет – вот я весь твой, а её не тронь.

И старушка-свечница, задув огонь,

скажет певчему: пьёт – знать, любит.

«Это сон. Это миг прободения язвы рассудка…»

Это сон. Это миг прободения язвы рассудка.

Это Ева срывает с запретного древа инжир.

Это мне – дураку – несмешна твоя глупая шутка.

Это ты – навсегда безбилетный скупой пассажир.

Это мама и папа, а это жена и ребёнок.

Это муж и отец. Это брошенный внуками дед.

Это скачет неловко среди лошадей жеребёнок.

Это смотрит старуха полку уходящему вслед.

Это он не пришёл, а она полюбила другого.

Это он не дожил, а она не хотела дожить.

Это спящий вагон покатился с пути запасного –

это лучше не видеть. А это – и не ворошить.

Это новый рассвет старый город снежинками сбрызнет.

Это боль в глубине. Это в доме вдовы неуют.

Это – нет, не картина, а вывеска нашей – здесь – жизни.

Просто вывеска на магазине, где нас продают.

пятница

“Где двое вас – там я меж вами” –

так Он сказал ученикам.

Под яблоневыми снегами

не жги свечей по пустякам:

светло без них. Конец подходит

посту – великому, как скорбь.

Одет апрель не по погоде,

но мы и не готовим торб,

и не готовимся к застолью,

не выпекаем куличи –

с тобой в беззвучном богомолье

мы смотрим в небо и молчим.

И будет ночь. И будет Пасха.

И мы без них

за них

для них

идём вдвоём, молясь, к Дамаску.

И след в пустыне – от троих.

«Из оркестровой трогательной фальши…»

Из оркестровой трогательной фальши

глаголет правду истинная ложь.

А ты летишь всё выше и всё дальше,

и вот уже на облаке плывёшь,

и вот уже ты нас легко прощаешь,

покачивая светлой головой.

Когда пристанешь к берегам пристанищ,

где грех отпущен среднедушевой,

ты в разговоре с Данте Алигьери

спроси про… впрочем, это всё равно.

Не думай там о нашем диспансере

и с берега не вглядывайся в дно,

не слушай, как фальшивят медь с железом, –

другою музыкой звучит парад планет,

сшивая ультразвуком полонеза

ультрамарин и ультрафиолет.

«Ветер не даёт снова…»

Ветер не даёт снова

вставить даже полслова.

Нет, не шагну – не посмею –

от крыльца.

Тает вещество цвета –

осень ветром раздета…

Девочка, знай, что психея

вся в Отца.

Сквозь насмешки злой пену

проступает оленный

её взгляд: так страшит ветер –

словно в смерч.

Золотом блестят тени,

листья словно олени

скачут, чтоб напетлять пе́тель.

Вяжут смерть.

Нет, зима не невеста

и не время, а место,

где тому лишь дано выжить,

с кем тепло.

Ветер колкий порывист.

Осень. Больно навырост.

И хотелось сжечь-выжечь –

да прошло.

«Все поезда уходят в Самарканд…»

Все поезда уходят в Самарканд,

все птицы улетают к Зеравшану,

где из архитектурных доминант

одни золотоносные барханы –

неверные, нестойкие, ничьи.

Поёт мальчишка – ищет подаяний.

Неслышный запах цвета алычи

с годами невозможней и обманней,

чем в детской оживавший гобелен.

Гудки звучат далёко и надрывно,

как будто умирающий олень

прощается с надеждой. Смоет ливнем

мазутной лужи чёрную дыру,

и нет уже ни лязганья, ни стука.

Нет, я не умираю, – отомру

и отпаду, как шелуха от лука.

Лишь тепловозный дым, как фимиам,

над беспризорной горечью платформы

курится ввысь. Теперь похож на храм

вокзал и содержанием, и формой.

Все поезда уходят в Самарканд.

Сам Бог не знает, есть ли этот город.

А мальчика надломленный дискант,

как чай вокзальный, холоден и горек.

«Подари мне свой край?..»

Подари мне свой край?

Там низвергнуто небо в каньон –

и кипит, и шкворчит, и проклятия богу бросает.

Вдоль тропы иван-чай,

как построенный в штык гарнизон

равнодушно глядящих в безлюдную даль самураев.

Положи мне в ладонь

можжевеловых чёток кольцо,

и на бусине каждой оставь небольшую щербинку,

её – каждую – тронь,

поперчи серебристой пыльцой,

повяжи её – каждую – нежностью тёплой косынки.

Восходя – восходи

ежеутренним светом вдали

над привычно ворчливой спросонья всхолмлённой долиной.

Облакам бигуди

ветер южный вплетёт в ковыли –

ты его не жури, он устал от белёсой равнины.

Как кувшинки с Моне,

как с садовником ханским джида,

ты была со мной там, где я сам, как мне кажется, не был.

Не забудь обо мне.

Позабудь обо мне навсегда –

как о (к)рае своём с опрокинутым аспидным небом.

«И проходит усталость, и звон в голове – на минимум…»

И проходит усталость, и звон в голове – на минимум,

словно кто-то в обратную сторону крутит дни.

Если можно ещё мою жизнь хоть на что-то выменять,

забирай, а взамен обещай его сон хранить.

Как умеешь лишь Ты, отрази ему солнце в озере,

покажи, как ты гладишь ладонью Своей леса.

У него от смущения щёки бывают розовы,

и смешливы глаза, когда трогает нос у пса.

Я даю ему слушать отрывки из Ленни Кравица;

раздуваю гримасы, насколько хватает щёк, –

и мой сын улыбается. Господи, так улыбается,

что мне кажется, будто Ты дашь мне пожить ещё.

«В этом углу, где до родины ближе ползти…»

В этом углу, где до родины ближе ползти,

чем до Москвы, полюбуйся – какие закаты…

Ночь обезболена воздухом, как опиатом, –

царствуют звёзды. Фонарь на столбе не в чести.

Оспины осени. Жёлтые листья в траве –

внешний симптом затаившейся