рукой держась за ворот пиджака.

Летят они, штурмуя горизонт, –

фигуры, сшитые из неземного фетра –

от увлечённой ненависти ветра

спастись в тени эдемовых ротонд.

Высоковольтная небесная печаль

плывёт над городом – не подходи, не трогай, –

бреди своей обычною дорогой,

пока не восстановится нормаль.

Не шевелюсь. Рука немеет на весу.

Нет облаков – они спаслись, им безопасно.

Я силился запомнить их напрасно –

я ничего с собой не унесу.

«Рассветных птиц прося потише цокать…»

Рассветных птиц прося потише цокать

и прикрывая форточку с утра,

я каждый день твой пробую на локоть,

как воду в детской ванночке. Пера

и пуха у чертей всегда в избытке.

Твоя печаль размера оверсайз

всегда с тобой по принципу улитки,

и если жизнь пролаяла: “Равняйсь!” –

ты ровненько сливаешься с природой,

но я тебя, к несчастью твоему,

всегда найду. Охотничьей породой –

нет, не горжусь. Я гавкаю во тьму,

распугивая звёзды и прохожих,

способных потревожить твой покой.

А ты во сне пасёшь коровок божьих

над васильковой смальтовой рекой.

«Плотно закрытых окон фонендоскоп…»

Плотно закрытых окон фонендоскоп

глушит ночной систолический шум вокзала.

Мамочка-мама, ты всё-таки ошибалась:

я помолился Богу, но цел мой лоб.

Что говорит диспетчер – не разобрать,

так пономарь нерадивый бубнит каноны.

Мамочка-мама, ты видишь, я на перроне?

Собрана в хвостик рельсов седая прядь.

Здесь лотерейщик в кассе продаст билет,

путь обещая счастливый (свистит безбожно).

Мамочка-мама, ведь в жизни всё-всё возможно,

даже сердечные приступы в тридцать лет.

Плыл к семафору поезд, как сом к блесне,

туча гремела, полной луной поперхнувшись…

Мамочка-мама, калачиками свернувшись,

спят зубы мудрости в нижней моей десне.

«Сердце сжалось – слезами разжалось…»

Сердце сжалось – слезами разжалось.

Вечер ногу поставил на грудь.

Эта жалость – такая же малость,

как знакомой кассирше кивнуть.

Он им дарит свой город последний,

его бледный нерезкий рассвет.

Как Иосиф – прекрасный и бедный –

он отцом ослеплённым отпет.

Только в Питере нет фараона,

нет коров и стеблей тростника,

но над Невским сияет корона,

и Нева, словно Нил, глубока.

Он стоит в коммунальной передней,

будто Гаршин, уткнувшись в пролёт,

правда, снизу. Но гибель безвредней,

чем бессолнечный питерский гнёт.

Тлеет шпиль исполинской лучиной,

Исаакий глядит на салют.

Эта боль – всё ещё не кончина,

а причина. Фатальный дебют.

«Какой ещё им к черту мирный атом?..»

Какой ещё им к черту мирный атом?

Немыслимо, что где-то тебя нет.

От лучевой болезни без тебя там

безмолвно угасает целый свет.

Над городом вспухает гриб восхода,

лучами беспощадными глуша

посконный ритм ночного обихода.

По капельке из Малого Ковша

слетают и сгорают Персеиды.

Но где ты есть – там раз и навсегда

дезактивированы радионуклиды,

а счётчик Гейгера – считает поезда.

Там сладкими косицами пашмака

повисли облака поверх аллей –

их заплетает девочка Сасаки,

пуская вниз бумажных журавлей.

«Недвижная река с обманчивыми мелями…»

Недвижная река с обманчивыми мелями

внутри себя таит от судорог ключи,

и в плечи берегов врезаются бретелями

бегущие от ржи упрямые ручьи.

С бегущими от лжи упрямыми мальчишками

плывут вдоль берегов непрочные плоты.

Зачем дарили им жюльверновские книжки мы?

Зачем о Трое им рассказывала ты?

Плоты плывут на юг, поплёскивая изредка,

и в сумерках их плеск не отличить на слух

от прыгающих рыб, сбегающих от хищника.

Нет дна и неба нет. И никаких заслуг.

А мальчики плывут – прозрачные, стеклянные, –

и тают вдалеке. Но говоря с женой,

врач обо мне сказал: “Сознание сохранное”.

И что же, эта боль не выдумана мной?

«Поцелуями снег осыпает…»

Поцелуями снег осыпает

кружевную дорожку следов:

твой двойник неторопко ступает,

пропуская гудки поездов.

Он проходит знакомые двери,

но не видит за ними домов.

Если каждому дастся по вере –

этот точно уйдёт без штанов.

Снег пытается выловить бреднем

из безвременья город большой.

Время, кстати, смеётся последним –

и смеётся всегда хорошо.

Твой двойник ставит ногу неслышно

в войлок снега, как хан на ковёр.

Он сказал – ты там третий и лишний,

где метель ему строит шатёр.

Он сказал “я лопух и кулёма”

и добавил, сливаясь с зимой,

что идти в направлении дома

не равно возвращаться домой.

«На тебя льётся небо Китая…»

На тебя льётся небо Китая,

крепдешином заткав горизонт.

Промокая, но не покидая,

опустив развороченный зонт,

ты стоишь, как из бронзы литая,

грозовой игнорируя фронт.

Ты смеёшься над ливнем, что княжит, –

все князья получают ярлык.

Тучи кто-то заставил бродяжить,

мол, смывайте и шёпот, и крик;

мол, молчание многое скажет –

тишина украшает язык.

Метастазом огня прорастает

ветка молнии в юго-восток –

освещает тебя. Ты, взлетая,

не взяла ни ушиб, ни ожог,

и кометы на небе Китая –

головастики у твоих ног…

У твоих вечно мёрзнущих ног.

В окне саратовского трамвая

Проходит март, по-птичьи хлопоча,

и, как от слёз, щекам тепло и сыро.

Последний снег помадкой с кулича

ползёт по стенкам спёкшегося мира.

Мне кажется, мы сами не свои,

а чьи-нибудь. Потерянные пупсы –

кто одноглаз, кто гол, кто без ноги.

Идущий мимо пусть идёт, потупясь.

Бродячий кот глядит, как Лаэртид,

с хитринкой в глубине зелёных блюдец:

чего он жаждет и о чём молчит,

что – Одиссей трёхцветный – испаскудит?

Кобель грызёт на “Гамлете” мосол

(“что он Гекубе? что ему Гекуба?”) –

откуда он прибрёл, что приобрёл,

где потерял пол-уха и два зуба?

В распутицу распутная весна

целует нас, ввергая в малярию,

но ненамеренно, не зная, что больна –

хининум муриатикум коли ей.

Трамвай качается, на стыках рельс стоня,

как конь