Светы бессмертны, помилуй нас.

***

Не прошло и трёх дней после похорон, как в дом Лузиных пришёл Колька Устюжанин. Колька был навеселе, и поэтому, как мог, так и «натянул» на себя «маску скорби», и в тоже время особым победным голосом заявил:

– Дядя Прохор, тётка Параня, уж до чё мине вас жалко и Лену жалко, хороша девка была.

– Как не хороша, – через силу держась на ногах, горестно произнёс Прохор Антонович, – дак вот кому-косе, видно, не шибко хороша была, раз надсмеялся.

Колька покрутил головой:

– А я знаю, хто дочь вашу порешил.

– Откуля?! – из горницы появилась заплаканная Прасковья, а за ней выскочили и дочери. У всех были такие лица, как будто перед ними стоял убийца. – Коля, милок, скажи-косе, хто надсмеялся да убил нашу доченьку? – обессиленная от горя Прасковья опустилась на сундук.

– Да, хто – Евсейка Толкачёв.

– Толкач, – изумился Прохор, – откуля знашь?

– «Откуля». Оттуля, сам Евсейка сказывал.

– Да я его – лихоманку в тюрьме сгною, – чуть не задохнулся от ярости Прохор Антонович.

– Уймись, дядя Прохор, ни чё ты не сделашь,– разуверил убитого горем старика Колька. – Евсейка сказывал, что она сама к нему на шею повешалась, а ишо мешок кортошки чуть не спёрла.

– Да он, чё с ума спетил, за чё же он оговариват Лену? – скорее сама себя спросила обессиленная от слёз и несправедливости Прасковья.

Евсей Толкачёв не заставил себя долго ждать и утром сам заявился в дом Лузиных. Ни у Прохора, ни у Прасковьи не было слов от негодования. Прасковья заголосила:

– Евсейкя, чё жа ты наделал, лихоманка ты трясуча!?

– Да я тебя счас властям сдам, – пригрозил Прохор, – совесь ты потеряна, ишо и хватило духу суды прийти.

– Будя, будя, вишь распетушились. Я пришёл вам помочь, а вы ишо и хвост задирате.

– Сучий ты сын, ты же над нашей девкой надсмеялся, мы ишо и хвост задирам.

– Вобшем так, ежели вы токмо будете на суд подавать сами же в тюрьму и сядете, потому как я скажу, что Ленка пробовала кортошку уташшить. Мине-ко повирят, а вам голодранцам нету-косе. Закон-от покуля ишо военный. А так вот я корову вам отдам, чё бы с голоду не умерли и все дела.

Внезапно Прохор подобрался и уверенным шагом подошёл к заклятому врагу, изо всех сил толкнул его в плечо.

– Ты вот, чё не больно-то духарись. Мы бедны – это правда, не таки, как ты

88

богатушши, А вот как вы отъедались на колхозном-от добре, мы знам. Иди-косе ты отсуля. Мы войну прожили и счас проживём. А память о дочери за корову не продадим.

Прасковья, обливаясь слезами, медленно подошла к Толкачу, с силой развернула его к себе и дрожащим голосом прошептала:

– Я тебя, Толкач, материнским проклятием заклинаю на всю твою окаянну жизь, чтобы во веки веков ты никогда не знал добра и радости, чтобы никогда тебе не пришлось качать свово робёнка. Пускай до конца твоих поганых дней блазнит тебе то, как ты убил нашу доченьку, будь ты проклят.

***

      Вероятно, не всё сердце человеческое может вынести, особенно если человек умеет сопереживать, если не может он спокойно пройти мимо чужой беды.

Постоянные проблемы Алексарндры, безвременная смерть старшего сына Катерины, гибель Леночки Лузиной, а недавно ещё чуть Тихон не попал в тюрьму. Всё случилось на пастбище: заканчивались тёплые осенние денёчки, однако колхозники скот выгоняли ещё на луга. Стадо овец пас и Тихон. Однажды две овцы забрели в лес и обратно уже не вернулись. Тихон их обнаружил в дебрях, растерзанными волками. По закону военного

времени Тихону грозил реальный срок лишения свободы. Но спасли от тюрьмы боевые заслуги Людвига, а именно, девять благодарностей лично от самого товарища И.В.Сталина.

Все передрязги Полина Игнатьевна принимала близко к сердцу, вот и не вынес главный мотор, и остановился навсегда.

После похорон Полины Игнатьевны осиротели все. Александра осталась без правдивого мудрого советчика, с которой было во всех ситуациях спокойно. Детям Полина Игнатьевна заменяла родную бабушку. Ну, кто ещё так приголубит, уложит спать на тёплую печку, да ещё и пирожками вкусными накормит.

Но больше всех и тяжелее всех потерю близкого человека ощущал Трофим. Александра забрала к себе отца, чтобы ему не очень было тоскливо. Но и в доме дочери, среди внуков, он не мог себе найти места. Как не говори, а на десятом десятке своей жизни остаться без половины, когда впереди уже ничего не остаётся, не пожелаешь и врагу.

От тоски старческий маразм прогрессирует в несколько раз быстрее. Сядет порой возле окна горем убитый старик, смотрит подслеповатыми глазами на улицу, постукивая посошком о половицы и горестно приговаривает: «Нет ни тятьки, нет ни мамки, круглый горький сирота, ох, Трофим Васильевич».

      В любом возрасте, даже если тебе за девяносто, но при этом работают ноги и руки, жить всё-таки хочется. Но, как же без второй половины? Вот и стал он не на шутку упрашивать дочь с зятем найти ему «каку никаку» баушку, «… вмистях-тэ ни так тоскливо…».

Но на свою просьбу несчастный старик услышал один ответ: «Ты, чё, тетька, умом тронулся».

Но однажды произошёл такой случай, который мог многое изменить в жизни Трофима.

Прошло уже полгода со дня гибели Леночки Лузиной, а Прасковья от тоски и от слёз по дочери ослабла зрением, да и порой заговариваться стала. Несчастная мать, то советовалась со своей умершей дочерью, то расспрашивала, как ей в мире ином, или рассказывала о своих жизненных проблемах.

Чтобы отвлечь от грустных мыслей и утешить Прасковью, родственники, как можно чаще, старались быть рядом с ней. Особенно Александра, эта милосердная женщина готова оставить все свои личные проблемы во благо других.

Вот и в этот мартовский вечер, управившись с домашностью, она решила почаёвничать с любимой снохой. Дочери Прасковьи убежали на вечёрки, Прохор, сославшись на недомогание, лёг отдыхать, а две женщины принялись за чаепитие. Александра как могла, так успокаивала свою собеседницу, говорила о том, что жизнь идёт вперёд, а значит надо жить.

– Знашь, Парасковья, милка моя, чё я тебе-косе скажу, смёртоньку-то не обойдёшь не объедешь, чему быть, того не миновать. Вот я тебе расскажу, како чудо в одной деревне было. Страничек один ходил от окошка к окошку, просился ночевать. Подошёл к одному окну – брек-брек об оконну раму-то. Баушка выглянула:

– Ково надо?

– Пусти ночевать.

– Дак пусти-от я тебя пушшу, дак толькя я почти кажну ночь бабится хожу. Зачнёт кака баба мучиться, за мной