***

Война закончилась, но в деревне не просто были сохранены законы военного времени, а, вероятнее всего, их использовали в своих ирнтересах, с виду пульзующиеся безукоризненным авторитетом, а в душе мелкие и подлые людишки. Они тащили к себе всё, что плохо лежало, и тут же могли уничтожить человека без суда и следствия за маленький кусочек хлеба.

Это случилось в период уборочной компании. Федос Ворон – деревенский кладовщик, ехал домой на лошади, запряжённой в телегу. Он только что поживился двумя мешками излишней пшенички нынешнего обмолота. Рядом с ним лежало охотничье ружьё. Хозяйским глазом Ворон оглядел поля. Как же иначе, ведь он ни кто-нибудь, а сельская власть, ответственное лицо: «Всё вокруг колхозное, всё кругом моё».

Вдруг заметил, что на убранном поле женщина-башкирка собирает колоски. Женщина была одета очень бедно: на ногах рваные чулки и самовязанные белые носки, обутые в старые резиновые глубокие галоши. Старая в заплатах фуфайка, из- под которой выглядывало заношенное платье, на голове рваный платок. Женщина искренне радовалась каждому найденному колоску. Она бережно складывала колоски в мешок и что-то по-башкирски приговаривала.

– Ету хто тамо-косе воровать вздумал чужо добро, – ехидно и высокомерно окрикнул Ворон.

Не подозревая ничего страшного, женщина покорно поклонилась:

– Зидирастуй, добрый щеловик.

– А ето опайка, здорово-тэ, здорово, а пошто ты на наше поле пришла, свово чё ли мало?

– Моя ись хощет. Дети миного, мужик фиронте погиб, – женщина сбивчиво пыталась объяснить на ломанном русском языке, – кызымки и малайки мала-мала меньше, плащут и висе ись пиросят.

– Мало ли чё просят, а воровать-от хто дозволил?!

– Зидесь же уже нит ни хто, висё собрали. А ета поди снегом останися, а ребятишки будут ись.

– Я тебе буду ись, – хозяин колхозного имущества со свистом хлестнул о землю кнутом.

– Защем так, щито я сиделала, хощу дитий сипасти оти голода.

– Я тебе «сипасу», воровка.

– Пирасти ти миня,– женщина пыталась, было, уйти от «патриота».

– Я тебе счас прошшу по законам военного времени, – он схватил ружьё и выстрелил в женщину.

Женщина медленно начала оседать. Губы прошептали последние в своей жизни слова:

– Нихорощий ты щаловик… .

***

Не успели местные жители оправиться от гибели ни в чём не повинной многодетной матери, как их заставило содрогнуться езщё одно горе. Евсей Толкачёв или как его звали-прозвали в деревне «Толкач» давно заприметил ясноглазую круглолицую Лену Лузину.

Девушка отличалась среди деревенской молодёжи приветливостью и особой добротой. О подобном человеке могли в деревне сказать: «Не было такого случая, чтобы он прошёл и не поздоровался». А это, по деревенским меркам, высшая оценка о нравственности человека.

У Толкоча же животное чувство по отношению к этой хрупкой и незащищённой девушки обострялось с каждым днём всё сильнее и сильнее.

Это произошло на уборке кортофеля. Толкач подкараулил, когда девушка убирала свои ряды возле ивовых зарослей и кустов калины. Он притащил в кусты мешок с кортошкой, прикрыл его ботвой и, натянув на лицо «маску удивления», выскочил на поле:

– Лена, чё ето тамо-косе?

– Где-ко, дядя Евсей?

– «Где-ко, где-ко», тамо-косе, в кустиках?

Ничего не подозревая, Лена забежала в кусты. От трудоёмкой работы девушка была вся раскрасневшаяся. Толкач схватил жертву, прижал к стволу берёзы и начал осыпать горячими поцелуями. Глаза девушки округлились, она попыталась вырваться из железных объятий, но не тут-то было, стальные когти всё крепче сжимали её тонкое тело.

– Дядя Евсей, ты чё, натто с ума спетил?

– Ни чё не спетил, – в экстазе прошептал искуситель, – ты така ладна да гладка.

– Пусти! – крикнула уже в слезах Лена.

В следующую минуту душегуб одной рукой зажал рот девчонки, а другой рванул пуговицы на её груди… .

Когда всё было кончено, носильник пригрозил:

– Токмо кому-ненабудь скажешь, я всю вашу породу изничтожу и сгною и тюрьме. Скажу, что ты мешок кортошки спёрла и туто-косе ботвой присыпала, и вам никогда не оправдаться.

Сквозь горючие слёзы она едва-едва вымолвила:

– Дядя Евсей, за чё ты едук со мной обошёлся, чем же я тебе напрокучила?

– Молчи, сучка!

– Кака жа я тебе-ко сучка?

– А хто ты есь?

– Я всё расскажу, – пригрозила своему мучителю Лена.

– А тебе-косе не стыдно будёт про тако говорить. Тебя ведь взамуж нихто не возьмёт, – насмешлио произнёс Толкач.

Затем, подумав, вдруг да и впрямь вылепит кому-нибудь эта дура. Он резко схватил берданку, взвёл курок и выстрелил дробью в девичью грудь.

Девушку, ещё живую, привезли в отчий дом на телеге. Плачущую Прасковью вывели под руки из дома. Прасковья упала на телегу:

– Леночкя, доченькя моя, хто же тебя едук, чё ж тако приключилось?!

Девушка пыталась что-то сказать, но вместо слов вырывалось только:

– Гы-гы-гы… .

Вся грудь её была изрешечена, как будто горохом обсыпана. Девушка умерла на руках у матери. Материнские причёты были слышны по всей деревне:

– Да, закатилось красно солнышко, ох да настала тёмна, да вечна ноченька. Да не увижу я боле твоих ясных глазонёк. Да не спросишь ты, моя доченка: «Как живётся тебе-ко, моя мамонькя?». Да как же я теперя буду жить-доживать на белом свете?! Да хто же тот, злодей, котор-от разлучил меня с моей голубушкой?!

Плачет Прасковья горючими слезами. И никто не может помочь в её безутешном горе.

Лену хоронили по православным обычаям: гроб несли на полотенцах, а за гробом шли местные певчие, в состав которых входили Александра, Полина Игнатьевна, Прасковья Викторовна Тряскина – подруга детства и юности Александры, Настя Трошина. Они бывли одеты в тёмную одежду. На головах повязаны такие же тёмные платки. Платки опущены низко на глаза, под подбородком закреплённые булавкой.

Певчие в руках несли зажженные восковые свечи и пели духовный стих.

Для всех солнце светит,

Для меня уж нет.

Я лежу во гробе

И не вижу свет.

Светы божии, светы крепки,

Светы бессмертны, помилуй нас.

87

На фоне высоких голосов раздавался плач Прасковьи. Этот стих вызывал невольные слёзы и заставлял содрогнуться каждого.

Проходи, прохожий,

Не топчи мой прах.

Ведь я уже дома,

А ты ещё в гостях.

Светы божии, светы