– Никогда, мама? – слегка поёживаясь от ушибов, категорично ответил сын.

– Видано ли это дело, когда тобе по морде хлешшут. В кровь тобе изобьют. Вместо того, чтобы сказать, что я не мальчишка, чтобы просто так били больше не пойду. Он смет ишшо сказать: «никогда, мама» – не унималась Сакля.

Тихон, наблюдая за медикогигиенической процедурой, немного обмяк душой.

– Дядя Тиша, скажи хоть ты маме, что бокс – игра настоящих мужчин – поднял своё избитое, но красивое лицо сероглазый с пухлыми губами молодой парень.

С вьющейся каштановой шевелюры струйками стекала вода.

– Конечно, каждый парень к семнадцати годам уже должен стать настояшшим мужиком, а не мальчишкой, – согласился Тихон с племянником.

– Вот, видишь, мама, мне ведь скоро в армию, а я что буду там кисель – киселём, – обрадованный поддержке старшего друга и любимого дяди, продолжал отстаивать свою точку зрения паренёк.

– Да, неушто в армии, обязательно надо мордобой устраивать?

– Готов к труду и обороне, – с какой- то иронией в голосе вставила своё меткое слово, показавшаяся из горницы старшая сестра Валентина.

Это была высокая, статная и красивая девушка. Прямые чёрные брови

подчёркивали голубизну глаз. тёмно-каштановые густые и пышные волосы были аккуратно уложены, Чуть припухлые красные губы деловито сомкнуты. Валентина отличалась особой принципиальностью, правильностью и решительностью.

– Не даром мой братец сдавал нормы ГТО и стал ворошиловским стрелком, – затем перевела взгляд на дядю: – Чё с тобой, дядя? – спросила настороженно Валентина.

– Да ничё такого, – уклончиво ответил Тихон.

– Как это «ничё», у тебя даже брови вздрагивают. Опять дома с тётей Дашей поссорились? – допытывалась девушка.

Тихон рассказал о своих извечных сомнениях в верности своей жены, Синклитикия в это время убрала таз с водой после смывания побоев сына и, поставила на стол большую сковороду с томлёной в печи кортошкой и свиным салом, налила в большие кружки молока. Гриша нарезал ломтями пшеничный хлеб.

За едой разговор продолжился:

– Тут разобраться надо, а не решать с кондачка. Тиша, ты помнишь, – обратилась Сакля к брату, – как мы тобе с мамой и тятенькой отговаривали жениться на Дарье, шибкы уж разница у вас в возрысте, да и пы хырактеру вы не пыдходите друг к другу. Порфишка тобе уговаривал, не отбирать у него Дарью. Его она невеста-то была. Ты никого не послушал, а топерь ничё не попишешь. Топерча сказываются года-то. Да и с кондачка решать не дело. Попробуйте сами разобраться в ваших отношениях. У вас робяты, для них надо жить.

– Сакля, я немного успокоюсь, она опять чё- небудь придумат.

– Чё же шшас придумала?

– На работу собралась устраиваться.

– Что же плохого, ежели Дарья работать пойдёт? – не поняла сестра.– Вы концы с концами еле-еле сводите, а тут кака ни кака, а лишня копеечка, появится.

– Да ведь она опять будет шашни разводить. Мужиков –то на руднике, знашь, сколько.

– Тиша, не о том ты думашь, не о том, – всё больше раздражалась сестра.

***

      Дарья стала работать стрелочницей в рудоуправлении.

Продуктовые карточки отменили, и жизнь начала налаживаться. Не приходится теперь Розе выстаивать на морозе, чтобы всеми правдами и неправдами купить как можно больше хлеба.

Для Дарьи работа стрелочницей, кроме небольшого дохода в семье, была ещё и своеобразной отдушиной. Новые общения, новые подруги –

Валентина и Ольга. Одна – диспетчер, другая – курьер.

Подруги восхищались Дарьей: такая молодая, да красивая, а вон сколько ребятишек.

С одной стороны, вроде, это хорошо – детям радоваться надо. А с другой стороны – за 10 -15 лет с мужем-партийцем, которого в буквальном смысле слова, если партия позвала, то в огонь и в воду без промедления. Исколесила за ним весь край. Здесь и про себя забудешь.

Подруги прикипели к Дарье всей душой. Да её нельзя и не приметить, красивая, боевая, весёлая, озорная, но в тоже время обделённая настоящим душевным теплом и замотанная женщина.

Реденький раз, когда выдавался какой – то «просвет» в заботах Дарьи, они собирались вместе за чашкой чая, а может быть и за чарочкой. Дарья играла на балалайке,

пела, шутила. А вот о своей семье почти ничего не рассказывала. Да и без рассказов было понятно, что не просто жилось на белом свете бабёнке. А здесь, как будто что-то предчувствуя, разговорилась.

Дарья взяла балалайку осторожно провела по струнам и запела:

Ох, какая я несчастная,

Да уродилась я на свет.

Злые люди ненавистные.

Да хочут с милым нас развесть.

Вот придёт домой с работушки,

Да я лошадок уберу…

Голос у Дарьи задрожал, в глазах застыли, как бриллианты, слёзы. Смугловатое лицо подёрнулось румянцем. Дарья склонила голову на лежащую на столе руку и заплакала.

От содроганий её красивые волнистые тёмно-каштановые волосы, вздрагивали, как будто играла волна с волною.

– Даша, да чё случилось-то? – встревожились подруги.

– Ох, бабоньки, – немного успокоившись, прошептала Дарья, – совсем меня Тиша извёл, не верит не единому моему слову, не единому шагу. Уж и клялась и божилась перед ним, что не в чём не грешна, всё равно не верит, – Помолчав, продолжила: – А тут ишшо и сердце чё-то не то, что болит, как чё-то предчувствует, тоска кака-то.

– Може потому, что ты бьёшся как рыба об лёд?

– Може, да только это чувство ишшо с прошлого года не покидат меня.

– А чё тако случилось? – спросила Валентина.

– У нас робяты Людвиг с Розой кажно лето отдыхают в лагерях. Дак в начале прошлого лета, чё-то уж не помню, Роза дома задержалась, а Людвиг с отрядом организованно заехал. Ну дак вот мы с утречка с дочкой отправились в пионерский лагерь. Идём с ней коло озера. Вода чиста, как слезинка. Солнышко постепенно подыматься над горизонтом, и солнечны лучи отражаются сначала малиновым, а потом золотым светом, перрезая водну гладь. А птицы-то как дивно поют. Никогда я, бабы, не слышила такого гомона. Как будь-то души человечески пербранку затеяли. Одна чё-то кричит, будь-то бы ругатся, друга навзрыд плачет, третья над имя хохочет, что есь мочи.

И вдруг всё смолкли и только кукушка закуковала. Роза пустилась с вопросами к кукушке: «Кукушка, кукушка, сколь лет мине на свете жить?» Кукушка кукует, девчонка моя шшитат . Шшитала, шшитала, со шшоту сбилась. Потом ишшо: «Кукушка, кукушка, а сколь осталось жить моей маме?» И начала было шшитать: «Раз» – кукушка кукнула и улетела. Роза сразу реветь начала, слезымойка она у нас, по любому поводу плачет:

« Мама, нешто правда, что ты только один год проживёшь?» Я её стала