– Поедем ко мне? – тихо произнёс он ей на ушко.

– Куда к тебе? – столь же тихо спросила она.

– Ко мне на квартиру.

– Едем.

Он поднялся, склонился, поцеловал кисть её правой руки, поцелуями покрыл её тонкие персты. Затем предложил ей руку. Она подала свою и поднялась со стула. Её чуть-чуть пошатывало.

– Голова кружится, – устало произнесла она, туша папиросу в остатках шампанского в бокале.

Ротмистр нежно охватил её талию. Её правая легла ему на золотой погон. Так она смогла опереться на него. Не спеша он повёл её к выходу. За парадным входом в ресторацию благоухал южный, закатный вечер. На улице после дымного, прокуренного ресторана их овеяло и освежило соленым морским ветерком. Грозный, величественный, седой Севастополь отходил ко сну. Где-то со стороны Южной бухты доносился то шум корабельных винтов, то отдалённый грохот якорной цепи, то треск лебёдки, то какие-то другие, неясные звуки, характерные только для приморских городов, располагавших большой гаванью с множеством кораблей и пароходов. Борис позвал извозчика. Тот явился из наступающей синевы, верно где-то рядом ожидал подгулявших пассажиров. Осадил коня, остановил коляску напротив «парочки». Они уселись, и извозчик повёз их по указанному адресу на Георгиевскую балку.

Когда они поднялись на второй этаж, и он закрыл за собой дверь, повернув ключом в замке изнутри квартиры, она обернулась к нему и скинула шляпку и меховую чернобурую накидку на пол. Он же начал быстро расстёгивать ремень и портупею, с притороченной к ним кавалерийской шашкой и кобурой с револьвером. Тем временем она сама стала расстёгивать свою полупрозрачную блузу. Тут они ринулись друг к другу и слились в длительном поцелуе. Следом он начал лобзать её шею и срывать с неё длинную узкую юбку. Она была послушна и своими движениями помогала ему. Его воинская форма и её гардероб разлетались по всей комнате, падая на стулья, на стол, на пол. В экстазе он успел раздеться до голого торса, стянул сапоги, оставаясь в нижнем белье. Она же оказалась почти нагой, и оставалась в одних чулках. Он подхватил её, такую доступную и желанную и понёс на руках в постель.

Потом в постели она охватила его за пояс своими скрещенными ногами, словно не желая выпускать из своих сказочных объятий и пут. Он успевал лобзать перси, шею, бёдра и, казалось, пил её, как дорогое дивное вино. Она бесконечно то стонала, то стенала в экстазе их любовного совокупления. Их безумной страсти казалось не было конца. Она извивалась и билась в его объятиях, расцарапывая его спину и плечи ногтями. Ему порой чудилось, что он в бесконечном и сладострастном, но жестоком и смертельном бою залёг в окопе и шлёт врагу в исступлении пулемётные очереди одну за другой, что осколки от взрывов ранят его сверху.

– Я сгораю от страсти, – шептал он.

– Не сгорай весь, оставь мне себя ещё! Ещё, ещё, ещё! – в исступлении вторила она.

– Ты подобна дрожащему из-за отдачи, рвущемуся из рук пулемёту, горячему от длительной стрельбы и жаркого боя, – вновь шептал он, сжимая её в своих объятиях.

– О, счастье моё! Как же давно мне не хватало этого! – лепетала она своим бархатным контральто, «осыпая» и раня его своими ногтями.

Даже после того, когда изнеможение охватило его, он застонал, но продолжал целовать её глаза, шею, плечи, колени и стопы. Казалось, что её естество, словно дивный цветок источает какой-то чудный нектар, вокруг которого он словно пчела всё кружил и не мог оторваться. Что-то дивное творилось той летней крымской ночью в небольшой севастопольской квартире! Та ночь в жизни Бориса Касьянова стала одной из тех незабываемых, которые зрелые мужчины помнят и вспоминают до конца своей жизни.

В этом полуобморочном любовном бреду они пребывали двое суток. Потом его приму вновь отвлекла сцена. Но после сцены они вновь ехали в ресторацию, а затем на квартиру, и так день за днём. Время прекратило свой ход для Бориса. Ему показалось, что нет ни войны, ни ран, ни смерти, ни болезней. Все эти дни в Севастополе он жил в каком-то сладостном, бархатном тумане. Но их медовый роман был недолог, так как он через десять дней был вынужден на несколько дней уехать в Феодосию, чтобы отметиться там по поводу лечения. Хотя любовь уже излечила его.

Пулемётный расчёт и солдаты парагвайской армии.

Вернувшись из Феодосии, Касьянов смог увидеться со своей примой только два раза. Один раз после спектакля, второй раз уже на вокзале, когда она провожала его на фронт. Он тогда уезжал в Мелитополь. Она была явно расстроена и смахивала слёзы, навернувшиеся на глаза. Он целовал её и обещал вернуться живым. Но в России они больше не увиделись. Гражданская война разлучила их надолго.

Только после Галлиполийского сидения[14] Касьянов смог разведать, где она выступала со своей труппой. Он нашёл её в Праге весной 1924-го года. Их встреча была тёплой, но всё же он почувствовал, что она переменилась и, вероятно, охладела к нему. Явно у неё был иной обожатель и богатый покровитель. Он не осмеливался допытываться об этом. А она ничего не рассказывала о своей жизни за последние годы. Да и насколько возможна была их встреча после трагедии и эвакуации из Крыма в ноябре 1920-го года? Откуда могла она знать, остался ли он жив после жестоких сражений и разгрома Русской армии, под Каховкой, Мелитополем, Перекопом, Карповой балкой, у Юшуня. Он понимал это и мысленно оправдывал её.

Борис вновь приложил все усилия к тому, чтобы вновь войти в её сердце. Но теперь он был беден и практически бездомен. Они встречались полтора месяца. Возможно, она опять увлеклась им. Зачастую их встречи в кафе и в гостинице оплачивала его прима. Он пытался работать то грузчиком, то стропальщиком, то таксистом, но достаточно заработать не получалось. Касьянов явно чувствовал и видел, что не может удовлетворить её материальных запросов, а жить за её счёт он не хотел и не мог. В Праге и в других городах Чехословакии устроиться ему не удавалось. Средств