Папе не нравилась эта дружба, и он рассказал мне одну историю: в Тауйске (на Колыме) был у него водитель на «Скорой», белорус. Мужик поживший, битый, огонь и воду, так сказать, прошедший. Вот он молодому хирургу в разговоре о судьбах страны и резанул правду-матку: «Эх, Георгий… Всю жизнь они налево смотрели: и после революции быстро хвостом махнули гетьманы-петлюры, и во время войны сразу же пану Гитлеру дороги цветами устилали… Только мы всегда с вами, потому что без вас мы либо поляки, либо литовцы, либо быдло без имени…»

А когда папа (25-26 лет ему было) заговорил о партизанах – Ковпак, все дела, – тот ему сказал «Да разве это Украина? Это Россия. Украина – это западэнцы…»

«Да ладно, пап, ну что ты глупости говоришь…»

Геша Б тоже близким очень человеком был…

Он закончил симферопольскую художественную школу и рисовал очень хорошо. Я отвечал за тексты – «вести с полей» и прочую политинформацию, а Гешка оформлял. Значительная часть нашего выпускного альбома нарисована им. Он рано начал лысеть, и мы его звали «Гешка – серая башка, дай кусочек пирожка».

А потом мы выпустились и разъехались по флотам. И Витенька и Гешка попали на ТОФ, оттуда старпомами РПКСНов пришли в ВМА, а по окончанию в 92 году взяли распределение на ЧФ. Прибыв в Севастополь, они явились в штаб ВМСУ к Безкоровайному и приняли украинскую присягу. Витя стал помощником Главкома, а Гена – флагманским штурманом ВМСУ.

Когда я узнал об этом от севастопольских однокашников, рассказывавших эту историю с ожесточением и злостью, то постарался как-то смягчить, мол, ребята, да какое это имеет значение для нас – «… нам целый мир – чужбина, Отечество нам Царское Село», мы же каспийцы, разве можно забыть курсантские годы… Можно, Паша, сказали мне, вот увидишь. И я увидел.

В 2007 году я оказался организатором сбора выпускников КВВМКУ 82 года, четверть века… Подошёл я к делу значительно ответственнее, чем в 2002, через училищный сайт, который ведёт группа энтузиастов, провели оповещение, сняли санаторий Боровое, закупились… В процессе обзвона я узнал номера телефонов Витеньки и Гешки: «Не звони, Паша, – сказал мне одноклассник, – лучше не звони.»

Но я позвонил. Сперва Вите, трубку сняла Надя. «Надя, привет, это Паша Вишняков, как я рад, что связался с вами…» – и слышу её голос: «Виктор, это Паша Вишняков». «Положи трубку,» – был ответ. И гудки. Я-то не сообразил что к чему, перезвонил ещё, но трубку клали сразу, услышав мой голос.

Дураки ничего не понимают с первого раза – я набрал номер Геши Б.:

– Привет, Геша, это Паша Вишняков!

– Привет.

– Геша, ну как дела, как ты.

– Работаю завкафедрой кораблевождения.

– Здорово, кто бы мог подумать!

– Ну да. Ты чего звонишь?

– Геша, слушай, мы тут собрались 25-летие выпуска отметить, вот решили в Подмосковье, в серединке страны, так сказать…

– Какой страны? А кто ты такой, чтобы решать? С чего ты взял, что тебя все слушаться должны? Вот, мы, например, предлагаем в Крыму.

– Геша, да мы это обсуждали несколько месяцев, все сошлись, что Москва – самое удобное место, с ТОФа люди приедут, поздно переносить… Ты что, не знал об этом?

– Да что вы там за ерунду решаете? Никуда я не поеду, если хотите отмечать – к нам приезжайте, будет не хуже, чем у вас в Москве. Знал-не знал – какая разница?!

В этом месте я уже всё понял и, сказав «Пока», положил трубку. Я давно себя так плохо не чувствовал.

Сбор наш прошёл прекрасно, приехало много ребят, с Украины человек 10 – на микроавтобусе, из Черкасс, с Киева… Обнимались, пели, пили, слёзы кулаками размазывали, глядя друг на друга – потолстевших, поседевших.

А ведь был один штрих, давным-давно. Мы проезжали через Харьков на практику в Кронштадт, и к поезду подошли Витькин старший брат и отец, тогда я в их разговоре и услышал это слово «москали».

И сейчас его слышу и вижу на плакатах Майдана. Наверное, и они среди тех, кто поддерживает «евроинтеграцию».

И ещё – мне кажется, что эти ребята так и не простили нам, что они приняли украинскую присягу.

Об Украине

Жили три брата в одном доме, в доме своего отца. Кроме них в доме вечно крутилась орда каких-то двоюродных-троюродных, каких-то приживалок – всё им было не так. Одних раздражал дом – несуразный (народу-то много, каждый норовил пристроить свой флигелёк!), других запах – скотина и птица жили совсем рядом в своих хлевах-сараях. Отец всячески старался всем угодить – ремонтировал покосившиеся флигели и обветшавшие мансарды, за стол сажал не по старшинству, а по числу обид – так и доставалась родным сыновьям еда в последнюю очередь, а на работу приживалы особенно не рвались…

Шли годы, отец старел, сыновья по инерции тянули воз забот, достающийся им в наследство – всё сильнее и сильнее раздражаясь, возмущались во время перекуров. И думали о своём.

И вот однажды, не сговариваясь, пришли они к отцу одновременно. Подслеповатый старик, затурканный приживалами и соседями, в последнее время перестал отвечать на насмешки и злобные крики из-за соседних заборов, приживалы тоже стесняться перестали – хаяли и дом его, и еду, и гостеприимство… Едва поздоровавшись, сыновья объявили отцу, что уходят – своим умом жить, надоело им горбатиться за обещания, не ими данные, для людей, добра не помнящих…

Ничего отец не сказал, а просто перестал дышать. И трёх дней не дожидаясь, не отпев, похоронили его братья…

Старшему досталась отцовская усадьба, среднему плодородная земля и мельница на реке, а младший ушёл на дальние выселки. Приживалы расползлись по своим норам и углам, и всё ходили по соседям, пели песни про долю свою сиротскую, про испытания страшные и муки вымученные, от сурового отца пережитые. Любили соседи эти песни – то супчику плеснут, то каши навалят в миску, голодными не оставались, мяса, правда, не видали с тех соседей приживалы-то эти.

Младший молчаливый был – не жаловался, не ныл, землю свою подымал, выселки эти дальние. Овес, да жито, да картоха – ничего там больше не росло, но и того хватало семье его.

Старший жил продажей отцовского наследства – то чудо-прялку продаст, то буфет резной, словно морок нашёл на него, земля зарастает, пруд рыбный заилился, колодец