— Эй, ты! — рявкнул Шаповалов так, что несколько пациентов испуганно вздрогнули. Его голос прорезался сквозь общий гам. — Да, именно ты, очкарик в синем костюме! У твоего пациента сатурация сколько?

Ординатор — худощавый паренек лет двадцати пяти с испуганными глазами за запотевшими очками — замялся, начал неуклюже шарить по карманам своего комбинезона.

— Я… я еще не измерял… Пульсоксиметр занят, медсестра сказала подождать…

— ЗАНЯТ⁈ — Шаповалов в три больших шага оказался рядом, его массивная фигура нависла над ординатором как грозовая туча. — Ты что, глазами не видишь⁈ Смотри сюда!

Он грубо, без всяких церемоний, схватил руку пациента — мужчины средних лет, который уже перестал кашлять и просто тихо задыхался, — и поднес к самому лицу ординатора.

— Видишь ногти? Синие! Это называется акроцианоз! А губы? Тоже синие! Дыхание — считай! Раз, два, три… Сорок два в минуту! Это тахипноэ! Межреберные промежутки втягиваются при каждом вдохе — это значит, что человек задействует все возможные мышцы, чтобы хоть немного втянуть в себя воздух! Это «красная» категория, критическое состояние! Немедленно в реанимацию, на высокопоточный кислород! Сатурация тут явно ниже восьмидесяти пяти процентов, и для этого не нужен твой чертов пульсоксиметр! Чего стоишь как истукан, бестолочь⁈ САНИТАРЫ!

Два санитара — крепкие мужики средних лет, бывшие грузчики, которых экстренно набрали на помощь, — уже привыкли к его командирскому тону и не обижались. Они подкатили каталку с отработанной, почти военной слаженностью.

— Этого — в реанимацию, бегом! — скомандовал Шаповалов, сам помогая перекладывать обмякшее тело на каталку. — И передайте Петровичу — готовить к интубации, если не поможет неинвазивная вентиляция!

Пациента увезли. Ординатор стоял, опустив голову, и виновато комкал в руках одноразовые перчатки.

— Имя? — коротко, не глядя на него, спросил Шаповалов, доставая свой потрепанный блокнот.

— Семенов… Антон Семенов… Второй год ординатуры, терапия…

— Запомню, Семенов Антон, — Шаповалов сделал жирную пометку в блокноте. — Еще раз увижу, что ты тупишь над умирающим пациентом, — я лично выгоню тебя к чертовой матери из медицины. И лично прослежу, чтобы тебя больше ни в одну больницу в этой Империи не взяли. Даже санитаром. Понял меня?

— Да, Мастер Шаповалов… Простите… Я просто…

— Просто что? Устал? — Шаповалов повысил голос, и в нем зазвенела сталь. — Все устали! Я не спал трое суток! Но это не повод убивать людей своей некомпетентностью! Вон отсюда! Иди в ординаторскую, умойся холодной водой и возвращайся! И чтобы больше таких проколов не было!

Семенов, чуть не плача, развернулся и почти бегом скрылся в толпе. Шаповалов проводил его тяжелым взглядом и глубоко, шумно вздохнул.

«Мастер», — горько усмехнулся он про себя. — «Какой я к черту Мастер-целитель, если не могу справиться с этим бесконечным потоком? Не могу научить этих желторотых птенцов базовым, очевидным вещам? Разумовский… видит на три шага вперед, предугадывает возможные осложнения, действует на опережение… Как мне его не хватает здесь!»

Впервые за много-много лет Игорь Степанович Шаповалов, заведующий лучшим хирургическим отделением в Муроме, признал про себя горькую правду — без Разумовского Шаповалов был просто очень хорошим хирургом старой школы — умеющим виртуозно резать и шить, но совершенно не способным справиться с пандемией нового, неизвестного типа.

«А сейчас он там, в Муроме, занимается черт знает чем… А мы тут барахтаемся как слепые котята в ведре с водой. Тонем. Просто тонем в этом бесконечном потоке больных».

— Мастер Шаповалов! МАСТЕР ШАПОВАЛОВ! — к нему подбежала медсестра, молодая девушка лет двадцати трех с выбившимися из-под защитного капюшона прядями русых волос, которые прилипли ко лбу от пота. Ее глаза за защитными очками были огромными от ужаса. — Срочно! Там ребенок! Судороги!

Шаповалов моментально переключился.

Вся усталость, вся ярость, все горькие мысли о Разумовском и собственной беспомощности испарились, сметенные ураганом профессионального рефлекса.

Его мозг, отточенный тридцатью годами работы в экстренной хирургии, включился автоматически.

— Возраст? — он уже двигался в указанном направлении, его тяжелая фигура властно рассекала толпу страждущих.

— Три года! Мальчик!

— Температура? — голос его стал резким, отрывистым, как лай сторожевого пса.

— Сорок один и три!

— В анамнезе судороги были?

— Мать говорит — нет, первый раз!

— Фебрильные судороги на фоне гипертермии! — поставил диагноз Шаповалов на ходу, даже не видя пациента. — Классическая картина у детей до пяти лет! Несите диазепам! В микроклизме, готовый раствор, дозировка — пять миллиграммов! И жаропонижающее — парацетамол в свечах, сто пятьдесят миллиграммов! Нурофен сироп вдобавок — пять миллилитров! БЫСТРО!

Они пробирались через плотную, стонущую толпу, бесцеремонно расталкивая людей плечами.

У широкого окна, на подоконнике, застеленном чьей-то грязной курткой, лежал ребенок. Мальчик был в состоянии тонического напряжения — все его маленькое тельце было сведено судорогой, спина выгнута дугой, голова запрокинута назад.

Глаза закатились, видны были только пугающие белки. Изо рта, сжатого в гримасе, текла пенистая слюна с примесью крови — очевидно, прикусил язык.

Мать — молодая женщина лет тридцати в испачканной рвотой ребенка блузке — держала его, сама едва стоя на ногах от усталости и животного ужаса.

— Доктор! Спасите! Он умирает! Сашенька, сыночек, не умирай!

— Положите его на бок! — скомандовал Шаповалов, тяжело опускаясь на колени рядом, не обращая ни малейшего внимания на грязный, затоптанный пол. — Немедленно! Голову тоже набок, чтобы не захлебнулся слюной и рвотными массами!

Он быстро, профессионально осмотрел ребенка.

Пульс на тонкой сонной артерии — частый, под сто шестьдесят ударов в минуту, но ритмичный. Дыхание — поверхностное, хриплое, но есть. Кожа горячая, сухая — верный признак критической гипертермии. Сыпи на теле нет — хороший знак, скорее всего, не менингит.

«Классические фебрильные судороги. Не эпилепсия — при эпилепсии такой температуры не было бы. Прогноз, как правило, благоприятный, если быстро купировать приступ и сбить температуру».

Медсестра, задыхаясь, принесла лекарства.

Шаповалов сам, отстранив ее дрожащие руки, взял микроклизму с диазепамом. Он не доверял молодым и неопытным в такой критической ситуации. Его движения были