— ЧТО⁈ — Главврач аж задохнулась от возмущения. — Разумовский, у вас слуховые и зрительные галлюцинации от переутомления? Острый делириозный психоз на фоне стресса⁈

Я не обратил внимания на ее возмущенные крики. Я медленно повернулся к кровати, где пациент, к моему удовлетворению, перестал стонать и замер, с нескрываемым интересом наблюдая за происходящим.

— Господин Серов! — обратился я к нему громко и четко. — Или как вас там на самом деле зовут! Хватит. Вы нас прекрасно слышите! Игра окончена! Можете прекратить этот спектакль!

Тишина.

Все в коридоре смотрели на меня как на окончательно спятившего безумца. Даже Фырк, кажется, притих на моем плече, затаив дыхание.

— Вызовите охрану, — прошипела Кобрук, обращаясь к Киселеву. — И дежурного психиатра. Срочно. И зафиксируйте его, если понадобится.

— У Разумовского классический нервный срыв, — констатировал Киселев с видом опытного диагноста. — Переработал, бедняга.

Я подошел еще ближе к кровати, нависнув прямо над пациентом.

— Я знаю, кто вы. И я знаю, что вы делаете. Вы абсолютно здоровы. Не так ли?

Пациент смотрел на меня снизу вверх. И в его глазах, на долю секунды, мелькнуло что-то… уважение? Или интерес исследователя?

— Господин лекарь… я не понимаю… я умираю от боли…

— Нет, не умираете, — я спокойно покачал головой. — Потому что никакой боли нет. Как нет и болезни. Есть только мастерски созданная иллюзия. Ментальная проекция, которую вы с невероятным талантом создаете в наших умах.

— Он бредит! — воскликнул Величко из-за двери.

— Тихо! — я резко поднял руку, не оборачиваясь. — Смотрите и учитесь.

Я снова повернулся к пациенту.

— Три дня, три разных смертельных синдрома. Респираторная инфекция с невозможными кристаллами на коже. Менингит без малейших изменений в ликворе. Перитонит без какой-либо причины. И все это на фоне идеальных анализов и абсолютно чистых исследований. Знаете почему? Потому что болезни нет. Есть только то, что вы заставляете нас видеть.

Пациент молчал. Но его поза неуловимо начала меняться — чудовищное напряжение мышц живота начало спадать, руки, до этого сжимавшие живот, расслабились.

— Вы — менталист, — продолжил я свой диагноз. — И менталист очень высокого уровня, судя по мастерству создаваемой иллюзии. Вы способны создавать ментальные проекции, влиять на восприятие окружающих, заставлять их видеть, слышать и даже обонять то, чего нет. Вы даже меня смогли обмануть, а это ой как непросто.

— Илья, — Киселев попытался вмешаться, его голос дрожал от волнения. — Остановись. Ты несешь опасную чушь.

— Это не чушь, Игнат Семенович. Это правда. И сейчас наш «пациент» это сам подтвердит.

Я сделал шаг назад от кровати, снова обращаясь ко всем присутствующим в коридоре.

— Коллеги, перед вами не больной человек. Перед вами — актер. Талантливый, возможно, даже гениальный актер, который три дня водил всех нас за нос. И знаете что? Представление окончено!

Я резко повернулся к пациенту.

— Вставайте. Я знаю, что вы можете. Более того — я знаю, что вы совершенно здоровы. Прекратите этот фарс!

Несколько секунд ничего не происходило. Пациент лежал неподвижно, глядя на меня снизу вверх. В коридоре стояла такая тишина, что было слышно, как гудит вентиляция.

А потом…

Он медленно, без малейшего стона или гримасы боли, убрал руки от живота. Затем, также плавно, сел на кровати, свесив ноги. Посидел так секунду, словно разминаясь после долгого сна.

И встал.

Встал на ноги — абсолютно прямо, без малейшего намека на боль, слабость или головокружение, которые должны были бы быть у человека, три дня пролежавшего с высочайшей температурой.

В коридоре раздался звук, похожий на коллективный судорожный вздох. Я обернулся. Картина была достойна кисти художника-реалиста.

Кобрук стояла с полуоткрытым ртом, ее рука застыла на полпути ко лбу. Киселев схватился за сердце, его лицо стало белым как мел. Троица хомяков смотрела на происходящее с одинаково глупым выражением на лицах, с отвисшими челюстями, не веря своим глазам.

Одна из медсестер уронила металлический лоток с какими-то инструментами. Грохот и звон стали единственными звуками в этой оглушительной тишине.

Человек, которого еще минуту назад все считали умирающим, посмотрел на меня с нескрываемым, почти профессиональным уважением.

И медленно, по-актерски, начал аплодировать.

— Браво, целитель Разумовский, — его голос был совершенно другим — сильным, чистым, без малейшего намека на хрипоту или слабость. — Просто браво. Я был абсолютно уверен, что вы не догадаетесь.

А потом произошло то, что окончательно заставило всех присутствующих усомниться в реальности происходящего.

— Черт возьми… — выдохнул Киселев, его челюсть отвисла так, что, казалось, вот-вот ударится о грудь.

— Это… это невозможно… — прошептал Величко, отступая на шаг назад.

Пациент потянулся, с наслаждением хрустнув позвонками — характерное движение человека, который слишком долго лежал в одной, пусть и имитируемой, неудобной позе.

— Мать честная… — Галина Петровна истово перекрестилась.

Серов спокойно, методично начал отключать от себя медицинскую аппаратуру, которая еще недавно поддерживала в нем жизнь.

Снял прищепку пульсоксиметра с пальца, легкими движениями отклеил с груди липкие электроды кардиомонитора. Каждое его движение было четким, уверенным, без малейшей тени болезни, слабости или головокружения.

Затем он подошел к стеклянной стене, за которой, как замороженные в янтаре, столпились ошарашенные медики, не желавшие заходить внутрь. На его лице играла удивленная, но исполненная неподдельного уважения улыбка.

А потом повернулся ко мне.

— Признаюсь, я был абсолютно уверен, что продержусь еще минимум день или два. Возможно, даже неделю. Вы раскусили меня гораздо, гораздо быстрее, чем я ожидал.

Он сделал легкий, почти театральный поклон.

— Позвольте представиться должным образом. Магистр Игнатий Серебряный, орден ментальных искусств, третья степень посвящения. Специализация — создание сложных, клинически достоверных ментальных проекций и иллюзий.

— ЧЕРТ ВОЗЬМИ, ОН ВОДИЛ НАС ЗА НОС! — наконец взорвался Киселев, его лицо стало пунцовым от ярости и унижения. — ТРИ ДНЯ! ТРИ ЧЕРТОВЫХ ДНЯ!

— Да кто вы такой вообще⁈ — взвизгнул Величко, рефлекторно тыча в него пальцем. — Как вы посмели⁈

— ЭТО ЧТО ЗА ЦИРК⁈ — Фролов был вне себя от возмущения. — Мы не спали, не ели, мы искали несуществующую болезнь, пока в приемном покое люди умирали!

Кобрук, наконец, обрела дар речи. Ее лицо из красного стало пурпурным, а вены на шее вздулись так, что я испугался, как бы у нее не случился гипертонический криз.

— Потрудитесь