Но брюшина… Да, она была воспалена. Равномерно, диффузно, без отдельных, более ярких очагов. Никакого гнойного выпота, никакого серозного экссудата. Просто ровное, монотонное воспаление.

Невозможная картина. Перитонит без причины — это как пожар без огня. Воспаление не возникает само по себе, из ниоткуда. Всегда должен быть триггер — инфекция, прорыв полого органа, химическое раздражение. А тут…

Может магическая болезнь, которую я еще не изучал. Или она еще неизвестна в этом мире.

— Доктор… — простонал Серов, хватая меня за руку своей влажной, холодной ладонью. — Я же чувствую… кишки рвутся… Я умираю, да? Скажите правду… сколько мне осталось?

Его пальцы дрожали, глаза были полны настоящих, крупных слез.

И в этот самый момент в моей голове словно щелкнул выключатель.

Все части этой безумной головоломки — внезапная, калейдоскопическая смена симптомов, идеальная, «учебная» клиническая картина, абсолютно стерильное воспаление, полное отсутствие прошлого у пациента, и теперь эта… слеза — все это вдруг сложилось в единую, простую и чудовищную картину.

Я замер у кровати, ничего ему не отвечая. В голове словно прорвало плотину. Мысли, до этого вялые и разрозненные, хлынули бурным, кристально чистым потоком, выстраиваясь в единственно возможную логическую цепь.

Три дня — три совершенно разных, не связанных между собой смертельных синдрома.

День первый — агрессивная «стекляшка». Температура сорок один, жуткая кристаллическая сыпь, растущая прямо из кожи, тотальное, сжигающее воспаление легких. И при этом — анализы абсолютно здорового человека.

День второй — тяжелейший менингит. Опистотонус, ригидность затылочных мышц, полный набор менингеальных знаков. И при этом — ликвор, спинномозговая жидкость, чистый как слеза младенца.

День третий — острый, разлитой перитонит. Доскообразный живот, симптомы раздражения брюшины, «гробовая тишина» в кишечнике. И при этом — никакого источника воспаления, никакой перфорации, абсолютная стерильность.

Что их объединяет? На первый взгляд — ничего. Разные системы органов, разные патогенетические механизмы, разная клиника. Но если присмотреться…

Все они идеальные. Слишком идеальные. Как будто взяты прямо из учебника по медицине, раздел «классические проявления».

Все они появляются внезапно, из ниоткуда, и так же внезапно исчезают, не оставляя ни малейшего следа.

Ни один известный патоген в мире не может за сутки изменить свою тропность с респираторной системы на центральную нервную, а потом на желудочно-кишечный тракт.

Ни один токсин не дает такую причудливую, калейдоскопическую смену симптоматики. Ни одно аутоиммунное заболевание не протекает подобным образом. Даже самые редкие и экзотические генетические синдромы не дают такой картины. И это уже не говоря о магических. Там картины совершенно другие.

Фырк вскочил мне на плечо, его когти легонько царапнули ткань комбинезона. Он наклонился к самому моему уху.

— Двуногий, у тебя такое лицо… Как у кота, который наконец-то понял, где хитрые хозяева прячут валерьянку. Ты что-то понял?

— Да, — мысленно ответил я, не отрывая взгляда от «пациента». — Я понял, что был полным, абсолютным идиотом. Три дня искал черную кошку в темной комнате, не догадываясь, что кошки там никогда и не было.

— В смысле?

— В прямом. Мы ищем болезнь там, где ее нет. Потому что это не болезнь.

— Как это нет? А симптомы? Температура? Воспаление?

— Они есть, да, — мысленно сказал я ему. — Но все они указывают только на одно. И теперь я точно знаю, что с ним.

Глава 8

— Что ты имеешь ввиду? — заинтересованно произнес Фырк.

— Сейчас все увидишь, — твердо сказал я.

Я медленно выпрямился. Сделал глубокий, шумный вдох, подготавливаясь к решающему ходу.

Изобразил на лице самое скорбное выражение, на которое был способен — брови сдвинуты к переносице, уголки губ трагически опущены, взгляд полон печали и сочувствия.

Вздохнул как можно более трагично.

— Господин Серов, мне… мне очень жаль. Искренне жаль. Но я должен сказать вам правду.

Пациент замер, уставившись на меня расширенными от ужаса глазами.

— Правду? Какую правду, господин лекарь?

— Мы бессильны, — я развел руками в жесте полной, безоговорочной капитуляции. — Три дня лучшие умы этой больницы бились над вашим случаем. Мы провели все возможные анализы, использовали самые современные и дорогие методы диагностики. И… ничего. Мы не знаем, что вас убивает.

Я сделал театральную паузу, внимательно, под микроскопом, наблюдая за его реакцией.

— Это неизвестная науке болезнь, и она прогрессирует с каждым часом. Сначала легкие, потом мозг, теперь вот брюшина… Судя по динамике, полагаю, вам осталось… — я бросил быстрый взгляд на настенные часы, словно производя в уме последние, самые страшные расчеты, — … час. Максимум два.

Эффект был мгновенным и невероятно показательным.

Пациент на долю секунды — буквально на одно неуловимое мгновение — замер. Его тело перестало корчиться от боли. И в его страдальческих, полных слез глазах мелькнула тень… удивления.

Не страха. Не отчаяния. Не паники перед лицом неминуемой смерти.

А именно удивления. Чистого удивления человека, который ожидал услышать что угодно, но только не это.

Попался, голубчик! Настоящий умирающий человек, услышав такой приговор, испугался бы. Заплакал. Начал бы торговаться с судьбой, просить о чуде, требовать других врачей, консультации столичных светил.

А он удивился. Потому что ожидал совершенно другой реакции — суеты, паники, попыток спасения, экстренных, отчаянных мер. А получил холодное, почти безразличное объявление смертного приговора.

— Я… я умираю? — он, впрочем, быстро опомнился и попытался вернуться в роль, изобразить на лице маску вселенского ужаса. — Совсем? Ничего нельзя сделать?

— Увы, — я скорбно покачал головой. — Если у вас есть какая-то последняя воля, лучше озвучить ее сейчас. Я могу вызвать нотариуса. И священника для последнего причастия, если это необходимо. Какой конфессии вы придерживаетесь?

— Я… это… — он явно растерялся. Сценарий очевидно пошел не по плану.

— Также нужно срочно связаться с вашими родственниками, — продолжил я деловито, доставая из кармана воображаемый блокнот. — Кого уведомить о вашей… скорой кончине? Жена, дети, родители?

— Нет… никого… — он даже забыл стонать от боли, что было очень показательно.

— Понятно. Один, значит. Что ж, бывает. Тогда распоряжусь насчет морга. У нас хороший патологоанатом, проведет вскрытие по всем правилам. Может, хоть посмертно разберемся, что именно вас убило. Это будет очень ценный вклад в медицинскую науку.

Я развернулся и медленно, не оборачиваясь, направился к двери.

— Отдыхайте. Постарайтесь не