— Всё имеет объяснение, — сказал я, скорее убеждая самого себя. — Всё подчиняется законам природы. Просто мы пока не знаем, каким именно.

Фырк, сидевший на подоконнике и созерцавший ночной город, философски заметил:

— Первый шаг к мудрости — признание границ собственного знания. Второй шаг — отчаянная попытка эти границы расширить. Третий шаг — понимание, что некоторые границы расширить невозможно. Ты, двуногий, сейчас застрял где-то между вторым и третьим.

Вероника вздохнула и поцеловав меня на прощанье ушла.

За окном сгущались сумерки.

Больничные фонари начинали зажигаться один за другим, выхватывая из темноты мокрый асфальт и силуэты деревьев.

В изоляторе номер один лежал человек-загадка. Человек, который бросил вызов всей медицинской науке. Человек, чье само существование противоречило всем известным законам.

И завтра мне предстояло продолжить этот неравный бой. Бой разума против неизвестности.

На следующий день в семь утра, кое-как поспав на неудобном диване, я шел по гулким больничным коридорам, чувствуя себя как марафонец на последнем километре — ноги были ватными. Но я упорно шел вперед. Желание узнать правду придавало мне сил.

Что он выкинет сегодня? Позавчера были легкие и кожа. Вчера — мозг. По извращенной логике этого медицинского абсурда, сегодня должно быть что-то с желудочно-кишечным трактом.

Классический острый живот. Или с сердцем — например, инфаркт миокарда. Или сразу полиорганная недостаточность для полного, так сказать, комплекта.

Коридор изоляционного блока на цокольном этаже встретил меня привычной стерильностью. У поста медсестры дежурила Галина Петровна, которая за тридцать лет работы в реанимации видела все и, казалось, ничему уже не удивлялась. Почти ничему.

— Илья Григорьевич! — она вскочила при моем появлении, опрокинув стопку историй болезни. — Слава богу, вы пришли! С пациентом происходит что-то совершенно невообразимое!

— Что на этот раз? — я потер глаза, чувствуя, как песок скрипит под веками. — Дайте угадаю — симптомы менингита исчезли, и появилось что-то новое?

— Откуда вы знаете⁈ — она изумленно уставилась на меня, ее круглые глаза за стеклами очков стали еще больше.

Потому что это театр абсурда, а я, кажется, начинаю понимать извращенный замысел сценариста.

— Интуиция, — пожал я плечами. — Так что у него теперь?

— Острый живот! — Галина Петровна всплеснула руками, ее обычное хладнокровие испарилось без следа. — Кричит от боли, живот твердый как доска! Но Илья Григорьевич, вчера вечером я делала обход в одиннадцать — никаких признаков не было! Он спокойно спал после вашего успокоительного!

Как я и думал. Впрочем, это уже неудивительно.

Потому что это не болезнь эволюционирует, это…

Фырк материализовался на моем плече, сладко зевнул, показав крошечные острые зубки.

— О, наш пациент-хамелеон выдал новый номер? Что сегодня в программе — умирание от перитонита? Классика жанра! Интересно, завтра будет инфаркт или сразу клиническая смерть для пущего драматического эффекта?

— Не подсказывай ему идеи, — мысленно ответил я, проходя в предбанник.

Я начал надевать защитный костюм. За эти три дня процедура стала автоматической, почти рефлекторной — комбинезон, двойные бахилы, респиратор, очки, двойные перчатки.

Каждое движение было отработано до автоматизма, руки сами знали, что делать, пока мозг пытался переварить новую порцию абсурда.

— Илья Григорьевич, может, срочно вызвать дежурного хирурга? — предложила Галина Петровна. — Если это действительно перитонит, нужна немедленная операция! Промедление — смерть!

— Сначала посмотрю сам, — ответил я, застегивая последнюю молнию. — Прооперировать если что сам могу.

Никакой операции не будет. Потому что никакого перитонита, скорее всего, нет.

Я вошел в палату и на секунду замер на пороге.

Иван Иванович Серов — наш загадочный пациент — лежал в классической позе человека с острым животом.

Колени подтянуты к груди, руки судорожно обхватывают живот, все тело напряжено от боли, как натянутая струна. Лицо приобрело серый, землистый оттенок, было покрыто крупными каплями испарины, а губы искусаны до крови.

— Доктор! — он повернул ко мне измученное, искаженное страданием лицо. — Помогите! Живот… разрывается изнутри! Я… я умираю! Невыносимая боль!

Его голос срывался на хриплый, душераздирающий стон.

Я подошел к кровати и начал осмотр. Сначала визуальный — живот не вздут, но мышцы передней брюшной стенки были напряжены до предела, контурируясь под тонкой тканью пижамы, как у профессионального бодибилдера.

Затем пальпация. При первом же легком прикосновении к животу пациент пронзительно вскрикнул, его тело выгнулось.

— А-а-а! Не трогайте! Больно!

Живот действительно был твердым как доска — «доскообразный живот», классический признак разлитого перитонита. Мышцы не расслаблялись ни на секунду, создавая под кожей настоящий панцирь.

Я аккуратно проверил симптом Щеткина-Блюмберга — медленно надавил на переднюю брюшную стенку и резко отпустил руку. Эффект превзошел все ожидания. Пациент не просто вскрикнул — он буквально подпрыгнул на кровати, его тело выгнулось в дуге, а из горла вырвался крик, полный неподдельной, казалось бы, агонии.

— А-а-а-а! Убивают!

Что-то здесь было не так. На Щеткина-Блюмберга реагируют по-другому.

Я взял холодный стетоскоп, согрел его в ладонях и приложил к животу пациента. Тишина. Никаких кишечных шумов, никакого урчания, никакой перистальтики. «Гробовая тишина» — еще один классический признак пареза кишечника на фоне перитонита.

Слишком классический. Как будто списанный из учебника по неотложной хирургии для третьего курса. Обычно в реальной жизни хоть какие-то единичные, затухающие звуки есть. А тут — идеальная, эталонная картина.

Фырк спрыгнул с моего плеча на кровать, обошел стонущего пациента и с видом театрального критика, идущего на очередной сомнительный спектакль, заявил:

— Ну что, ныряю проверять очередной симптом?

Он погрузился прямо в напряженный живот пациента, его серебристая форма растворилась в теле. Прошло несколько долгих, напряженных секунд — пять, десять, пятнадцать.

Наконец он вынырнул, и выражение его обычно наглой мордочки было крайне озадаченным.

— Двуногий, это становится совсем уже цирком! Брюшина действительно воспалена — гиперемия, отек, даже фибриновые наложения есть, как при самом настоящем перитоните. НО! — он картинно поднял мохнатую лапку для драматического эффекта. — Все внутренние органы абсолютно целые! Никаких перфораций! Ни прободной язвы, ни разорвавшегося аппендикса, ни дивертикулита! И главное — опять ни единого микроба! Стерильно как в твоей операционной после кварцевания! Воспаление есть, а причины нет! Как будто кто-то взял кисточку и аккуратно, со знанием дела, нарисовал воспаление прямо на брюшине!

— Спасибо, Фырк, — кивнул я.

Я активировал Сонар.

Закрыл глаза, отсекая все внешние раздражители, и сконцентрировался. Невидимый луч моего диагностического дара прошел сквозь тело пациента, создавая в моем сознании живую, трехмерную картину.

Брюшная