Если его не растормошить, Тадео мог сидеть так долго-долго.

— О чем задумался, Тадди? — позвала она.

— Да так. Я все думаю о Николо Барке. О его жизни и его смерти.

— Возможно, у него разум помутился от одиночества, Тадди. Не знаю, честно говоря, для чего дед загнал его в такие дебри.

Эрме решила не говорить о своих ночных видениях и словах отшельника. Слишком все зыбко, слишком напоминает о безумии, а может, безумием и является — одним на пару с погибшим Николо. Может ли быть общим умопомрачение?

— Да, но я не о том, — Тадео покачал головой. — Понимаешь… вот он жил в одиночестве и безвестности и вот он умер. Кто о нем вспомнит, кто оплачет?

Ну, я-то его точно долго не забуду, подумала Эрме. Он мне, наверно, еще и в кошмаре приснится.

— И вот я думаю: я ведь такой же… уйди я — ничего не останется. Доживаешь до сорока лет и внезапно понимаешь, что никто особо не опечалится, если ты исчезнешь…

Эрме мороз продрал по коже.

— Не смей, — словно разъяренная кошка, прошипела она. — Даже думать от таком не смей! Никто… А я⁈ Да я с ума сойду!

— Ты это ты, — Тадео улыбнулся. — Ты — исключительный случай. Наверно, еще Лаура опечалится. Она чистая душа и готова скорбеть над всем этим несовершенным миром от блохастого бездомного щенка до бестолкового меня. И все. Ну, разве что Вероника, но говорят, куницы быстро дичают обратно. Итого три существа на весь огромный мир. Много это или мало?

Вероника продолжала расправу над куренком, не подозревая, что является предметом обсуждения.

— Еще Джез, — пробормотала Эрме. — И Фредо.

— Джез вряд ли, а Фредо еще мал. Ладно, — Тадео снова наполнил свой бокал. — Забудь. Мало ли что в голову лезет. Я же блаженный рыболов.

Он поднялся на ноги и нетвердой поступью прошелся вдоль бассейна. Остановился у статуи воина, перешел, взглянув на парня с ястребом, к девушке, несущей кувшин, затем к женщине со шрамом на щеке.

— Мне все время кажется, что у них у всех есть что-то общее, — пробормотал он. — Какая-то связь, но у меня мозгов недостает, понять, какая именно. Они не сами по себе — они вместе, понимаешь?

Честно говоря, сейчас Эме меньше всего желала обсуждать вопросы древнего искусства, но она была так рада, что Тадео оставил тяжелую тему, что с радостью поддержала бы любой разговор, включая сравнение достоинств опарыша, червя и личинки майского жука.

— Скорее они были изготовлены одним мастером, — ответила она. — Вместе.

— Должно быть уйму времени отняло, — заметил Тадео. — Годы. И все для того, чтобы оставить всю компанию здесь в толще скалы, в забвении и безвестности.

— Зато они уцелели. Сколько статуй отыскивают искалеченными, без носов, рук, а то и вовсе без голов. А эти — как живые! Нет, я просто должна найти кого-то, кто осмотрит здесь все…

— Только такого, чтоб держал язык за зубами. Ты обещала.

— Могу и вовсе без языка, — хмыкнула Эрме и, поймав укоризненный взор Тадео, торопливо добавила. — Я шучу, Тадди.

— О, эти твои циничные шуточки, — проворчал Тадео. — А ты заметила, какие занятные здесь глаза? Вот, смотри-ка!

Он отхлебнул из бокала и, нагнувшись, поднял стоявшую на постаменте лампаду. Красноватый свет упал на лицо мраморной женщины, и Эрме только сейчас уловила какой-то слабый отблеск в правой глазнице. Тадео поднес лампаду еще ближе, и теперь Эрме ясно различила в глубине глазницы крошечную инкрустацию — какой-то темный камушек. Раньше он был незаметен, поскольку правую половину лица скрывал полумрак, левая же глазница оказалась традиционно гладкой.

— Аррэ, — она запнулась на имени, — говорил, что в древности глаза рисовали прямо на мраморе. Но здесь нет следов краски. А остальные?

— У воина один зрачок слегка намечен, но камня нет. Может, вылетел. А вот у юноши и девицы оба глаза и впрямь были покрыты краской, но она, видимо, отслоилась — здесь же влажно. Следы остались, но едва различимые. А у этого паршивца, — он потрепал скрючившегося мальчишку по шее, — под веком точно что-то есть, но он так скорчился, что я не могу подлезть и рассмотреть, что именно. Как только вставляли…

Он согнулся в три погибели, покачнулся и уронил серебряный бокал прямо в бассейн. Булькнуло.

— Ну вот, — Тадео шумно вздохнул. — Я как всегда. Сейчас достану.

Он начал стаскивать рубашку, путаясь в вороте. Эрме посмотрела на воду и поняла, что она плавно покачивается. Вместе с полом. Началось, подумала она. Может, тоже поплавать?

— Оставь, Тадди! Пойдем в комнаты, продолжим там. Пойдем. Не бери кувшин, он пустой.

Тадео покорно натянул рубашку обратно.

— Вероника, ты где? Пойдем, пушистая вредина!

Куница оторвалась от трапезы. «А как же курочка?» — казалось, было написано на ее озадаченной морде. Но спор между зовом желудка и верностью оказался недолгим. Спустя мгновение она уже догоняла своего покровителя, таща в зубах куриное крылышко.

Они продолжили — прямо в ее спальне, сидя на постели в обществе объевшейся Вероники и еще одного полного кувшина. Взбудораженные нервы требовали успокоения. Эрме пила вино, словно воду на жаре, и, когда поняла, что пора бы и остановиться, было уже поздно. Стены начали вращаться.

— Я п-пьяный, — сообщил Тадео, пытаясь встать с постели. — Я пойду… вниз, проверю… и спать…

Его штормило, словно фару, попавший в объятия Плакальщицы. Эрме остатками разума представила, как он спускается по лестнице, и ужаснулась.

— А ну стоять! Крамер все проверит! Лег, где сидел, живо!

Тадео без споров опустился назад на постель.

— Я… б-беспокоюсь… о т-твоей… р-репутации, — пробормотал он, покачиваясь.

— О чем⁈ — искренне изумилась Эрме, растрепывая его волосы и целуя в щеку.

— О реп-путации. Я же не м-могу спать здесь…

— Опомнился! О нас с тобой сплетничают последние лет двадцать с лишним. Ты вообще в курсе, что Вельфо Маррано называл Лауру твоей дочерью⁈

— Вот урод, — отчетливо сказал Тадео и упал носом в подушку.

Эрме слегка толкнула его в плечо, Тадео не отозвался. Заснул.

Эрме смотрела на него и чувствовала, как сердце ножом режет