— Занятное создание, — сказала она, останавливаясь у парапета и опираясь на теплый камень.

— Отца ее стоило бы взгреть, — заметил Крамер. — Не должно девочке оставаться без надзора. Это ведет к распущенности.

У Крамера было два сына и три дочери и, как у всякого настоящего греардца, весьма твердые взгляды на воспитание детей.

— У простонародья свои понятия о приличном. Вот что, Курт, пошли-ка ты кого-нибудь утром в город, пусть найдут этого… папашу и прикажут сей же час проваливать назад на свой виноградник. Здесь не постоялый двор, чтобы держать его скарб. Если не поймет с первого раза, можно придать скорость пинком под зад.

— С удовольствием, монерленги, — хмыкнул Крамер.

— И вот что. Моя сумка для пожертвований еще не опустела? Дай девчонке декейт. Не отцу, ей в руки. Скажи: я приказываю купить гребень и ленту для волос. Смотреть ведь страшно, даже в темноте.

Крамер едва слышно рассмеялся. Редкий случай.

— Ты выбрался из своей пустыни? Или вы отложили до завтра?

— Игра окончена, монерленги. Вино допито. Почти допито, — поправился он, делая глоток. — Джиор Андреа отправился проверить дозоры.

— Ну, и кто выиграл?

— А как вы думаете, монерленги? — улыбнулся греардец. — Есть случаи, когда победа просто невозможна. Ничего не поделаешь — он просто лучше играл. Бывает.

— Да, определенно бывает, — согласилась Эрме.

Они проверили эту истину на практике. Ведь Крамер был тогда с ней в Арантийской Клетке. Как же давно это было. Полжизни назад. И вот уж это не воспоминание для сегодняшней ночи.

— Завтра собираемся, Курт. Пора посмотреть в «злое зерцало небес».

— Значит, у меня есть еще один вечер на реванш, — снова улыбнулся греардец. — Редкая удача, монерленги. За это стоит выпить.

И он с самым серьезным видом поднял бокал к звездному небу.

Мир ответил новым порывом ветра.

Глава вторая

Блаженный рыболов

Поэты периода Угасающей Луны наперебой изощрялись, выбирая метафоры для описания Тиммерина. Эрме могла навскидку вспомнить с полдюжины. Тут тебе и «сердце лазурное гор», и «чаша нектара благого, что губы ласкает и душу», и даже внезапное «злое зерцало земли, что взирает в небесные воды».

Сама она предпочитала строфу Квинтиона Натта, сочинителя, творившего во времена Новолунья, поэта полузабытого и, пожалуй, чересчур мрачноватого. Когда живешь в сумеречные времена, не слишком тянет на веселье и легкость.

Были повержены здесь ржаволикие злые гиганты,

Плотью своей дав начало багровой Ламейе,

Кровью своей дав рожденье бесчисленным рекам

И родникам, и собрались в глазницу природы

Слезы земли, что скорбела под тяжестью камня.

Квинтион преувеличивал, разумеется, но чуть меньше, чем прочие поэты. Тиммеринское озеро и в самом деле издревле поражало воображение тормарцев своей первозданной дикой красотой и чистотой вод, особенно непостижимой, если учитывать опасно близкое соседство с Язвой.

Тиммерин отчасти и впрямь напоминал глаз — но вряд ли человеческий. Узкий, вытянутый, точно в опасном зверином прищуре. И лишь отчасти: слишком прихотливо изрезана была береговая линия, слишком высоки скалы, покрытые густым лесом. Дальний берег был неразличим из-за мыса, который врезался в воду острым когтем. Да и зрачка-острова в глазнице не имелось.

Сейчас, когда Эрме смотрела на Тиммерин с высоты прибрежного уступа, озеро казалось совершенно гладким: ни морщинки ряби на неподвижной воде, ни плавного извива прибрежного течения. Тиммерин прятал свои тайны в лазоревой прозрачной глубине.

По озеру скользила весельная лодка — плавное движение не нарушало ленивый покой. Колючий остролистый кустарник, обрамлявший склон, точно ресницы — веко, шелестел под ветром. Пестрые коричнево-желтые ящерицы грелись на солнце. Тишь, безлюдье и благодать весеннего вечера.

Вокруг горячей тяжелой тенью вставали Ламейские обрывы — здесь у Тиммерина нагорье достигало наибольшей высоты, словно поставив себе целью надежно отгородить мир людей от мира тварей.

Легионеры молчали, утомленные долгой дорогой.

— Дичь-то какая! — раздался позади хриплый женский голос. — Тут ведь и на ночлег по-людски устроиться негде. Снова будем в чистом поле костры жечь, ровно бродяги.

Эрме слегка поморщилась, возвращаясь от поэтического созерцания к делам насущным.

— Здесь есть замок, — возразил Курт Крамер. — Разве вы не видите его башни, Тереза?

— Замок⁈ Знаю я эти окраинные замки! По спальням клопы гроздьями… Помните, как в Квиламо, монерленги? Всю же ночь не спали!

— Предпочла бы забыть, — вновь поморщилась Эрме. Именно после давнего, самого первого визита в крепость Квиламо она и начала остерегаться ночлегов в непроверенных местах. Уж лучше шатер по луной, чем душная узкая комнатушка с нежеланными соседями под периной.

— Вот-вот. Помяните мое слово — снова будем на звезды пялиться! Да когда ж мы домой-то возвернемся⁈ Бродяги, одно слово…

— Тереза, — негромко произнесла Эрме, оборачиваясь. — Здесь все по-другому.

Тереза восседала на муле так, словно делала одолжение и мулу, и дамскому седлу, и всем присутствующим. Особенно мулу, что учитывая ее стати и вес, вызывало большие сомнения. В ответ на полувысказанный приказ, она тут же умолкла, но упрямо поджатые полные губы ясно выдавали протест.

Курт Крамер, чей конь переступал с ноги на ногу по соседству с мулом, старательно прятал улыбку. Поймав взгляд Эрме, он поднял очи горе, словно моля о спасении. Эрме его отчасти понимала.

Тереза уже лет десять как была ее камеристкой. И все эти годы она с неизменно недовольной физиономией высказывала свое важное критическое мнение относительно мест, куда заносила ее судьба и прихотливые желания хозяйки.

Легионеры, вынужденные частенько выслушивать ее пространные речи, поначалу пересмеивались, затем скучнели и маялись. Особо нестойкие скрипели зубами, примиряясь с неизбежностью, ибо расставаться со служанкой Эрме не собиралась: слишком ценны были ее способности.

Никто из прислуги не мог с такой расторопностью приготовить ванну, сделать сложную прическу, вычистить одежду и вообще провернуть десяток дел одновременно. Прочие слуги камеристку недолюбливали и опасались: при желании она могла задергать, зашугать и довести до белого каления кого угодно. Эрме забавлял нрав Терезы, безжалостный ко всему окружающему мирозданию, он порой служил своеобразным доведенным до абсурда отражением ее собственного скептицизма.

А когда нытье надоест, всегда можно приказать закрыть рот.

Человек стоял на обрывчике. Вода лизала подножие скалы, подбрасывая