Он подошёл, будто прогулочным шагом. Как будто и не ко мне, а воздух сдвинулся сам.

— Добрый вечер, — сказал, и голос у него оказался низким, бархатным, но с железом внутри.

— Добрый вечер, Константин Романович, — ответила я. Улыбнулась аккуратно, без зубов. Как в роликах учат.

— Мы встречались?

— Я… — я чуть опустила ресницы. — Видела вас в новостях. Вы много делаете для города.

Он улыбнулся уголком губ. Без тепла, но и без насмешки — тогда мне так показалось.

— Потанцуем?

Я положила ладонь на его руку. Вальс. Шаг — и он ведёт, так уверенно, что мне оставалось только слушаться. Я ловила ритм, старалась не наступать на ногу, держаться мягко. Он наклонился к уху:

— Вам идёт это платье.

— Спасибо, — прошептала я. — Я… давно хотела его надеть.

— Сегодня — правильный день.

Я улыбнулась. Мы кружились. Мне казалось, что все смотрят на нас, завидуют. «Смотрите, бабы, — говорила я про себя. — Смотрите, как со мной танцуют. Вот, видите? Видите?»

Музыка сменилась. Он наклонился снова:

— Пойдём, провожу вас… покажу кое-что.

***

Он закрыл дверь так мягко, будто отрезал музыку на балу ножом. Ладони легли мне на плечи, скользнули вниз — деловито, спокойно, как у человека, который уже принял решение. Я вытянулась, расправила плечи. Он провёл пальцами по ключицам, по груди, по талии, задержался на бёдрах — оценивающе. Нравлюсь. Видит. Хочет, — сказала я себе и даже чуть улыбнулась.

Молния щёлкнула, и платье стекло по моим ногам, как тёмная вода. Я осталась в кружеве. Он улыбнулся краем губ — глаза при этом остались холодными, но я ухватилась за улыбку, как за знак: получилось. Он не потянулся губами ниже — даже не попытался — и я тут же объяснила это: бывают такие мужчины, они «берут глазами», у них страсть — не про поцелуи, а про силу. Ему нравилось смотреть, как я распаковываюсь.

Он стянул пиджак, запястья сорочки блеснули запонками. Я сама шагнула ближе, помогая с пуговицами, чувствуя под пальцами тёплую кожу и пружинистую плоть плеча. Щелчок ремня — короткий, уверенный. Когда ткань брюк сползла, я уже знала, чего он хочет, и опустилась на колени, будто это естественное продолжение танца.

Ладонями обняла его бёдра. Провела губами по горячей тяжести — осторожно, как будто прикасаюсь к запертой двери. Он отозвался низким, почти рычанием звуком; пальцы вошли в мои волосы — уверенно, как в ручку. Ритм нашёлся сам: он задавал — я ловила, он требовал — я давала. Дышать пришлось ровно, глубоко, чтобы не сбиваться; язык слушался, губы брали мягко и плотно. Вкус был солоноватый, тёплый; я работала, как умела, — показывала всё, чему училась, всё, что репетировала перед зеркалом, когда комната была одна на двоих с мечтой. Его ладонь тяжелела у меня на затылке, и от этого тяжёлого давления внутри возникал сливочный жар: получается… слышит меня… ему хорошо со мной… запомнит.

Он остановил меня в самый острый миг — легко поднял, развернул и уложил поперёк кровати на живот, одним движением подтянул меня на край. Ткань покрывала мягко проскрипела. Он стоял у кромки, я — коленями на матрасе, ладонями вжалась в покрывало. Ладони его легли на талию, одна скользнула выше — по позвоночнику вверх, другая вернулась, расправляя меня, прижимая. Похлопал по ягодице — не больно, а как команду: «слушайся». И я послушалась, выгнулась, как он хотел.

Вдох — и он вошёл. Не осторожно, не робко — взял. Разомкнул меня, как открывают тугие лепестки: медленно на долю секунды, а затем глубоко, одним точным толчком. Мир коротко провалился, звук в шторах стал далёким; я почувствовала всю длину — от тёплого входа до самого конца, где рождается тяжёлая сладость. Плоть приняла его с влажным жаром, дрогнула, как струна; внутренний браслет — там, где женщины хранят свои тайны, — растянулся, пропуская его стержень, и от этого растяжения волной прокатилась дрожь. Я застонала — не громко, но искренне. Он шлёпнул по ягодице ещё раз, уже жёстче, задавая такт. И началось.

Движения у него были прямые, уверенные, почти мерные. Он вдавливал меня в матрас, и я жадно подстраивалась: то прижимала грудь к покрывалу, то приподнималась, чтобы встречать его глубже; пальцы вцепились в край ткани так, что побелели косточки. Он не сдерживается. Значит, хочет. Значит, ему со мной хорошо — повторяла я, слушая его дыхание. Он не склонялся к моим лопаткам, не касался губами спины — и я объяснила это тем, что страсть у сильных всегда лаконична: ему нужно не целовать — брать.

Через несколько десятков ударов он замедлился — не потому что устал, а потому что менял решение. Пальцы на талии сжались, и он легко повёл меня плечом, будто разворачивая фигурку. Я сама перевернулась на спину — одна ладонь скользнула к его животу, другая — нашла простыню; он навис, и я потянула его к себе. Будь во мне. Лицом к лицу. Пусть видит, как я горю. Он вошёл снова — глубоко, без проб, как в знакомые двери. Я распахнулась навстречу, обняла его ногами выше, чтобы держать, чтобы не выпалить этот огонь впустую. Он двигался всё тем же уверенным, рабочим темпом; поцелуев не было, только дыхание у моего уха, тяжёлое, ровное. Я припала губами к его щеке, к линии челюсти — уловила соль кожи, шептала что‑то бессвязное, чтобы дать ему звук, который мужчины любят. Слушай, слышишь? Это — твоё. Это — я.

И всё же где‑то в железном ритме стало появляться что‑то отстранённое: как будто он не здесь, а на полшага в стороне, контролирует механизм, рассматривает технику. Ему становится скучно. Я поймала это краем сердца — и тут же сжала его бёдрами сильнее, перевела дыхание в шёпот. Не дала этому чувству разрастись.

— Ложись, — сказала я тихо, и он позволил. Перекатился на спину.

Я вытянулась над ним, посадила себя на него — медленно, намеренно. Приняла, как корона садится на голову: с почтением к весу. Скользнула вниз — глубоко, до тепла, где уже не различить меня и его; остановилась на миг, чтобы он почувствовал, как я