Называть её «мамой» иногда трудно до сих пор. Виктория — она же Вика — любила зеркало. Зеркало отвечало взаимностью. Она следила за техно‑ и лайфстайл‑блогершами, которые рассказывали «как стать лучше» и показывали «правильные» завтраки на чёрных тарелках, путешествия в выходные и «маленькие радости» с ценниками, равными годовой аренде комнаты в нашем районе. Вика повторяла за ними движения, угол головы, списки покупок. Она верила, что если делать всё «как у них», однажды кто‑то из «них» заметит и перенесёт её за стекло — в жизнь, где просыпаются без будильника, а кофе стоит больше, чем у нас квартплата. На меня времени оставалось всё меньше. Это сказалось позже.

Мне было тринадцать, когда у меня появился брат. Его отец — не аристократ, но из богатых торговцев; люди такого класса часто мечтают о пожаловании титула, но им обычно не хватает связей, крови и терпения. Вика говорила, что он «почти договорился», и улыбалась слишком широко. Договориться у него не вышло, зато у Вики вышло забеременеть. Она, как и прежде, жила для себя; кормить, пеленать и вообще жить с младенцем ей быстро наскучило. С того момента моя жизнь распалась на две простые роли: старшая сестра и человек, который делает так, чтобы дома было еда, тепло и чистое полотенце.

В шестнадцать у меня пробудилось Эхо. Само по себе — без церемоний, без героев; просто однажды чужая рука коснулась моей, и я знала, что человек улыбается из вежливости, а внутри у него — тревога и усталость. Я — эмпат. Не та, что читает зал с порога, нет: я ощущаю эмоции при прикосновении. Вначале это казалось лишним и даже мешало — чужая злость липла к пальцам, чужой стыд отдавался в солнечном сплетении. Я научилась фильтровать. Потом — пробовать действовать. Если аккуратно «подтолкнуть» эмоцию, она разгорается сильнее. Успокоение — спокойнее, надежда — светлее. Эта способность никогда не сделает меня нужной родам — слишком тонкая, слишком негероическая магия. Но именно она однажды пригодилась так, как ни один меч не смог бы.

И да, я красивая. Это факт, а не кокетство. Волосы у меня белые — будто электричество прошлось по прядям и оставило их такими навсегда. У мамы — тёмные; да и по описанию «того» мужчины — тоже. Думаю, это Эхо подыграло моим детским мечтам: я слишком любила книжные иллюстрации, где принцессы — светловолосые. Четвёртый размер груди, узкая талия, упругие бёдра — «фигура из родовой крови», сказала бы любая хозяйка ателье. Вика так и говорила: «аристократки все как на подбор». Меня это не радовало и не смущало — просто так вышло. Красота — не достижение. Это ресурс и риск сразу.

Я не ненавижу аристократов. Я ненавижу то, как мир вокруг них ведёт себя с такими, как моя мать: как дешёвые иллюзии продлевают унижение и маскируют пустоту. Я слишком часто видела красивых женщин, которые в интернете демонстрируют «свою» роскошь — арендные автомобили, съёмные апартаменты для фотосессий, кофе «по случаю» в ресторане, где чашка — это чья‑то годовая аренда в спальном районе, а в трущобах на эти деньги семья живёт два года. Их лайкают, их хвалят. А вечером они идут туда же, куда ходила Вика, — «на встречи». И возвращаются с пакетами, но без планов, с фотографиями, но без жизни.

С шестнадцати я работала в книжной лавке. Хозяйка — сухонькая старушка с острым носом и мягкими пальцами — заметила меня давно: я заходила к ней читать, когда денег на книги не было вовсе, и расставляла тома на полках лучше её внука. В лавке пахло бумагой и старой древесиной; часы там шли чуть медленнее, чем за дверью. Я перечитала всё, до чего дотянулась: романы, энциклопедии, дневники. Сказки о простолюдинках, ставших аристократками, у нас тоже были — их почему‑то печатают при любом строе, меняются только названия домов и покрой платьев. Я быстро научилась отличать сказку от лжи и мечту от глупости. Книги учили меня главному: любой выбор стоит дороже, чем кажется вначале.

В мои восемнадцать у брата — ему было пять — обнаружилась редкая болезнь. Таблетки не помогали, нужны были лекари с Эхо: те, кто умеет «подшивать» ткань тела к живой силе мира. Таких врачей у нас в городе мало, и стоят они около двухста рублей (пометка автора 1р = 10 000р Российским, так что сумма лечения около 2млн рублей). Вика сказала: «надо подождать, разрулится». Я смотрела на мальчика и понимала, что «подождать» — это дать болезни выиграть. Тогда я впервые по‑настоящему воспользовалась своим даром: я приходила к нему ночью, брала его за ладошку, «снижала» страх и зажигала тихую веру. Это не лечило. Это давало время. Ещё неделю. Ещё две. Но время — не лекарство. Нужны были рубли. Много.

Решение пришло не в один день. Сначала — список из десяти вариантов, из которых девять были смехотворны. Потом — две бессонные ночи. Потом — пустота, в которой появляется стоящий выбор. Я знала, где есть дом, который посещают аристократы и богатые торговцы, где платят особенно за «первый раз» — большие суммы, потому что покупают не только тело, но и историю о нём. Я понимала, что это — не красивый киношный «контракт», а грязная сделка с людьми, которые привыкли считать всё вокруг расходным материалом. Я все понимала. И всё равно пошла.

Хозяйка встретила меня так, как встречают редкую вещь: без лишних вопросов, с профессиональным взглядом. Она оценила фигуру, волосы, кожу, зубы — как лошадь на ярмарке. Я рассказала про свой дар. Она кивнула — не удивилась. Для неё это был плюс в прейскуранте: «девственность + эмпат, усиливающий ощущения». Аукцион объявили закрытым, конечно — подобные вещи в Империи запрещены официально, но тем, кому нужно, всегда есть куда постучать. Ставки росли быстро — мужчины любят соревноваться, особенно за то, что можно унести в номер. Я видела там одного —