— Ты только посмотри, какая кругом красота!

А кругом была никакая не красота, а только одна сплошная гниль, бурелом, комары, которые кусались почему-то обязательно в локти. Земля в лесу такая мягкая, что даже думать противно о том, почему бы это. И я говорила отцу:

— А на следующее лето мы ведь поедем к тебе домой, к бабушке с дедушкой?

Он смотрел на меня немножко растерянно, но в конце концов всегда отвечал так:

— Да, пожалуй, так и вправду будет лучше. Поищем новые ракурсы.

Новых ракурсов мы не находили, и отец рисовал все то же самое: желтое море на рассвете, сиреневое море на закате, — но мы всегда находили простор, которого никогда не оказывалось в лесу, сколько ни иди сквозь него на свет; думаешь, вот-вот хотя бы малюсенькое поле, вот сейчас — а там все равно оказывается бурелом, еще хуже прежнего.

И вот теперь мне снится лес. Как будто я иду сквозь него под вечер, и стволы деревьев кажутся голубыми, а под ногами такие беленькие цветочки, которые будто бы светятся. У всего этого такой дурацкий сказочный вид, что я даже во сне пытаюсь вспомнить, с какой же детской иллюстрации я это взяла. Если уснуть глубоко, то приходишь к обрыву над рекой, а на обрыве стоит дом, точь-в-точь такой же, как наш. И весь другой берег тоже порос елями, соснами, так что совершенно ясно, что конца этому лесу не будет никогда.

В одной книге сказано, что мир — это олень, а леса — его рога, царственный венец на его макушке. Я хотела бы научиться смотреть на вещи так, как это делает он — наш хозяин. Он созерцатель, настоящий, чистосердечный, какими были только древние греки и средневековые восточные поэты. Он считает, что Бог — это просто его сосед. Он умеет созерцать, не размышляя; размышлять ему незачем, он — обладатель истины, которая превращает любые размышления в пустое ребячество. Профессор этой истине меня так и не научил: она неизвестна ему самому. Каждый год, когда я впервые вижу цветущую сирень или срываю первое августовское яблоко с ветви, свесившейся через забор чужого сада, или когда я замечаю на улице первого велосипедиста и любуюсь алмазным мельканием спиц, забрызганных водой из луж, или когда я впервые отпускаю погулять кошку и под вечер она крадется домой из своего необычайного параллельного мира по карнизу с таким видом, будто она — безжалостный золотистый лев в пурпурных травах Африки, а потом сворачивается в кресле в полосатую спираль, как ископаемый моллюск, и почему-то ужасно приятно пахнет болотом, — вот тогда я говорю себе: ты снова оставлен на второй год, человек, ты снова ничего не понял; перечитывай же, перечитывай учебник, раз ты такой бестолковый, переслушивай снова весенних лягушек и осенних птиц, пока не постигнешь устройство вселенной хотя бы на троечку. Тебе позволено это — так будь благодарен, целуй руку, обещай стать прилежнее. Вот только толку от этого нет никакого, так и остаешься изумленным ребенком в скособоченном и пестром шатре бродячих циркачей — каждый год тебе немного боязно, что ты незаметно разучился терять голову от их фокусов, и каждый раз чуть не плачешь от радости, видя незамутненным свое любимое, свое ненаглядное чудо.

И вот я вхожу в дом и иду по знакомым комнатам, поднимаюсь по лестницам, и мне даже жутко становится, насколько непривычно падает свет на самые обыкновенные предметы: на тарелки на сушке, на кресла в Круглой комнате, на мои гребенки на прикроватном столике. Я подхожу к окнам и вижу из них все другое: качающиеся сосновые ветви, каких-то смешных белок, точно как с конфетного фантика. Они шествуют по веткам с таким умопомрачительным видом, как будто они — кинозвезды, решившие прогуляться по магазинам. Я пытаюсь все это запомнить, но ничего не выходит. Когда я просыпаюсь, за окнами все то же: горы, море, опустевшие пляжи, последние в сезоне отдыхающие, кутающиеся в модные шерстяные палантины. Мы тут все сошлись на том, что у нас зима, и это очень обнадеживает. По крайней мере, чаю нам хочется всегда в одно и то же время.

Мне очень по душе этот дом, хотя почему-то окружающие обставили дело так, что на мне теперь держится все хозяйство: яичницы, кексы с цукатами к вечернему чаю, всяческие бульоны, чистка кастрюль, подметание полов, выбивание этих несносных тряпичных ковриков, которые мастерит хозяин. Он же даже и вообразить себе не может, чего стоит сбить с такого коврика налипшую собачью шерсть. Он знай себе сидит в своей мастерской и продолжает без конца создавать и создавать этот дом, никак не может остановиться. А уж кто в нем будет прибирать и готовить — это не его забота. Пока я обхожу утром комнаты и проверяю, все ли в порядке, я прислушиваюсь: чем он занят сегодня. Гончарный круг шипит, мягко, как галька, которую море ворошит у себя в кармане прибоем, а напильник свистит, как ярмарочный глиняный петушок. Стук молотка у него выходит то веселым, то торжественным, а иногда в мастерской ни звука не раздается. Но это обман: если так, значит, он шьет, или расписывает посуду, или режет по дереву. Он никогда не сидит без дела, а по делам можно узнавать его мысли куда лучше, чем мои — по моим стихам.

Наверное, поэтому я и встревожилась раньше всех остальных, когда начало происходить что-то неладное. Дело в том, что после той ночи, когда они потеряли свою собаку, но при этом так и не сделали никаких выводов, мы жили спокойно. Мы все просто сделали вид, что все осталось по-прежнему, и я — первая. Я думала, так будет проще. Я сняла со своих окон плетенку и повесила обратно те шторы, с золотыми птицами, из-за которых я сначала чувствовала себя по-идиотски, как принцесса, запертая в башне. Я их толком не рассмотрела, как уже сняла, а они оказались с кружевными вставками, и теперь у меня, когда солнце, вся комната в веснушках. Они моргают, кружатся под потолком, как бабочки-лимонницы, рассыпаются по темно-зеленой обивке кресла и корешкам книг, и от них становится видна пыль на зеркале.

Я теперь почти во все в этом доме влюблена — в нелепые фонари с кисточками, в узкие лестницы, которых явно больше, чем нужно, и на ступеньках которых вечно расставлены и разложены всякие неуместные предметы: корзинки, лампы, журналы с выцветшими обложками, какие-то гравюры в рамках, так что и не пройдешь без