И вот теперь она обзывает меня дураком и глядит на меня как-то незнакомо. Поразмыслив над этим, я насторожился и собрался было ее расспросить, — но была зима, было не до того. Я думал, летом мы все по-прежнему будем вместе, и все разъяснится, и река от дождя будет разливаться, а потом успокаиваться после разлива и так пахнуть — вкуснее даже, чем пахнет свежий хлеб. Я был тогда таким размазней. Да и сама Анни в скором времени усыпила мою бдительность, и расспросы стали излишними.

Однажды вечером она заглянула ко мне в мастерскую и говорит:

— Все-таки у тебя здесь ужасный свет. Как только ты умудряешься с таким светом даже мебель сколачивать, не то что тарелки расписывать!

Я устало наблюдал за тем, как она усаживается на шаткую табуретку возле стены и, смущенно поджав левый уголок губы, принимается ворошить гвозди в старой квадратной жестянке из-под дорогого индийского чая.

— Ай! — воскликнула она, когда гвоздь уколол ее в палец. — А ты знаешь, скоро начнется февраль, а потом весна. Ты прости меня, что я обозвала тебя дураком. Я же это понарошку.

— Да ты вся понарошку, — отвечаю. — Только в тебя поверишь, как ты уже пропала, уже другая. Я очень устал.

Анни улыбнулась, потянулась ко мне рукой осторожно, как будто я мог ее укусить, и погладила меня по щеке.

— Ну ладно уж тебе. Не уставай! Пойдем лучше на звезды смотреть.

Это была довольно дикая и невыносимо книжная мысль, но я, чего уж там, опять ее послушался, и тогда она повела меня на библиотечный балкон. Мы закутались в старые покрывала, облепленные песьей шерстью, сделали себе по огромной кружке чаю, а в чай добавили по капельке коньяку, но все равно смертельно мерзли и едва не подхватили в тот вечер воспаление легких. Вдобавок было облачно и смотреть нам было не на что, кроме одной-единственной очень яркой звезды, которой, как булавкой с изумрудной головкой, были заколоты все эти облака прямо у нас над головами, так, что мы как будто оказались в самодельном шалаше, какие делают себе дети.

— Это полярная звезда, — сказала Анни.

— Нет, Анни, это не полярная звезда. Это Сириус. Сириус — самая яркая звезда на нашем небе, самая заметная, поэтому ее видно даже сквозь сегодняшнюю мутотень.

Анни закуталась в покрывало до самых глаз, чтобы укрыть уши, и я не видел, улыбается она или нет.

— А может быть, Вега, — добавил я. — Еще Вега очень яркая.

Тут в уголках ее глаз стали заметнее мои любимые тоненькие морщинки, и я понял, что она все-таки смеется.

— Так Сириус или Вега? — промычала она сквозь покрывало.

— Я не знаю.

Тогда она нырнула под покрывало с головой и начала громко хохотать.

— Тише, тише ты! — возмутился я. — Ты же всех перебудишь!

— Зато я согрелась! Ну, посмотрели на звезды! Ну и ну!

Анни опять вылезла наружу, встряхнула головой, как собака, выбравшаяся из реки, а потом вдруг замерла и вытянула руку вперед.

— Видишь, там, окно? Ветки у сосен так сложились, что как будто окно?

Я посмотрел туда, куда она указывала — и действительно, там, в привычном силуэте ночного леса, среди темных верхушек, напоминавших исполинские волны, готовые вот-вот обрушиться на крышу моего дома, словно бы зажглось окошко — так восходящая луна осветила спящие ветви.

— Это еще одна комната в твоем доме, — сообщила мне Анни. — Комната, про которую ты раньше не знал. Комната, в которой раньше никто не жил. По-моему, потрясающе!

Она взглянула на меня с нахальной первооткрывательской улыбкой, и я с удивлением почувствовал, каким умиротворением и покоем наполнился наконец мой растревоженный дом — как будто бы я только в эту минуту достроил его до конца. Как мне хотелось, чтобы и вправду, скоро, как и говорила Анни, наступила весна, чтобы можно было распахнуть окна и двери, сидеть с ней вдвоем на подоконнике, свесив ноги в оранжевые вечерние сорняки, и бросать вниз липкими руками яблочные огрызки, и любоваться новой листвой на деревьях, которые не видит никто, кроме нас двоих. Я прожил бы так всю жизнь рядом с ней; мы бы старели и молодели по собственной прихоти, теряли бы и находили всякие ненужные вещи, менялись очками, когда у нас испортилось бы зрение, и не считали прошедших лет, и потому им не было бы ни начала, ни конца. Это было так очевидно и так правильно, словно тоже входило в выдуманный мной давным-давно чертеж, и как мне когда-то позволено было увидеть свой дом на этом обрыве, так и теперь мне позволено было увидеть в своем доме Анни. Это было так очевидно и правильно, что у меня даже перехватило дыхание, как бывает, когда решишь очень сложную задачу или сориентируешься в чаще, откуда, казалось, уже не выберешься. Так оно и должно было быть. Даже теперь я все никак не найду сил признаться себе в том, что тогда ошибался.

II

В последнее время мне часто снится лес, и я все гадаю — насколько он похож на то, что видят они. Я никогда не любила бывать в лесу. Отец брал меня с собой, когда ему вдруг приходило в голову поиграть в обывателя, побыть как все. Съездить за грибами, съездить за черникой. Вычистить трехлетнюю паутину из резиновых сапог, взять с собой пластмассовое ведро для мытья полов — у нас ведь, разумеется, никогда не было под рукой такой банальщины, как корзины, — и потом выгребать прямо из сковородки самой огромной столовой ложкой жаренку из лисичек и именно в эту минуту вспоминать, что к ней полагается сметана. За сметаной в магазин, конечно, бегала я, а отец был в восторге от того, что все эти неопрятные грибные кушанья ему кажутся такими же вкусными, как и большинству других людей. А потом он немножко огорчался из-за того, что игра в обывателя удалась ему чуточку лучше, чем он рассчитывал.

А меня все это раздражало несказанно. Отец, чтобы только меня уломать на очередное никчемное путешествие, покупал мне сушеные ананасы, но они мгновенно кончались. В резиновых сапогах было ужасно жарко, носки вечно съезжали на пятки, я непременно увязала в какой-нибудь кошмарной луже и не могла найти ни одного съедобного гриба. Отец с виноватым видом выбрасывал на землю все, что я насобирала,