Д. К.: Какой текст Толстого для тебя основной?

Г. Ч.: Поздний Толстой, учитель жизни, который уже не пишет художественных текстов, а в «позе мудрости» нечто сообщает, выступает в амплуа мудреца, уверенного, что способен различить настоящую совесть и «то, что люди принимают за совесть». Как раз это можно найти в последнем тексте Толстого, написанном незадолго до ухода из Ясной Поляны, это «Путь жизни» – что-то вроде афоризмов житейской мудрости. Там Толстой подчеркивает: «совесть – это голос духовного существа» в нас; есть поверхность и глубина, а мудрец способен различить то и другое. Эта поздняя аватара Толстого: Толстого-мудреца, Толстого-учителя-жизни – послужила предметом пародии со стороны Сорокина в миниатюре «толстой-4» (клоны великих русских писателей или нейросети, чем-то напоминающие этих самых писателей, в забытьи производят бессмысленные тексты, сохраняющие некоторые стилевые интенции писателей). Толстой-4 тоже пишет текст, в том числе о совести, и явным образом «Путь жизни», последний текст Толстого, служит образцом. Воспроизводя модель совести позднего Толстого, толстой-4 воспроизводит уверенность в себе, убежденность высказывания, произносимого из позиции мудреца. В подтексте читается: мы-то, понимающие жизнь, способны различить совесть и «как бы совесть»; но внимательный читатель замечает, что у толстого-4 есть некоторое бельмо на глазу, этические изъян, и он касается роли крепостных крестьян. Возвращаясь к Толстому (учитывая наш опыт чтения, как позднего Толстого, так и некоторой его «обезьяны», искаженной копии), я хочу задать вопрос: способны ли мы увидеть тот изъян, то бельмо, то слепое пятно, которое вносит искажение, когда мы из позиции позднего Толстого различаем глубинный «голос духовного существа» и нечто поверхностное (нравы, мораль)? Когда мы проводим это различие между подлинным и неподлинным, если мы принимаем в качестве рабочей модель позднего Толстого, можем ли мы заметить слепое пятно? Здесь я выступаю против этой модели, против Толстого-мудреца, который, на мой взгляд, отчасти предает Толстого-литератора, поскольку он претендует на обладание такой убежденной, уверенной в себе мудростью, он якобы понимает, как различить «наверняка подлинное» и «наверняка ложное, подобие». C демонтажа этой убежденности я и начинаю разбирательство с Толстым.

Д. К.: «Слепое пятно» (о котором ты говоришь в связи с представлениеми позднего Толстого о совести) – это что-то естественное для рефлексии вообще, в том числе и для этической рефлексии?

Г. Ч.: В какой степени рефлексия как таковая наделена слепым пятном – я оставлю в качестве открытого вопроса. Но вот суждение о собственном нраве, о собственном этосе, о собственном поведении, о собственных мотивах наверняка наделено таким слепым пятном. Подобия этического опыта, о которых я пишу, – своего рода свободно плавающие алгоритмы, клише, готовые встроиться в твой самотчет, или чувство вины, которое скручивает тебя на ровном месте, – вот что меня завораживает. А что в том, что я проживаю как этически нагруженный опыт, комбинаторно, алеаторно, производится символической системой, у которой «темно внутри»? В этом отношении я так и не покинул круг тем, которые меня волновали в книге о троллях (2021) и о самопонятности (2018). Что является во мне «встроенным мнением», в данном случае встроенным этическим мнением? За этическим опытом совсем не обязательно стоит очевидность, это вполне может быть мнение, докса, которая кричит о себе: «Я – очевидность!» Мнение, стоящее за тем, что ты считаешь подлинным этическим опытом, мнение, которое управляется символической структурой. Вот в чем основание моего (зависающего между феноменологией и структурализмом) интереса к комбинаторному, алеаторному истоку этического смысла.

Д. К.: Система человеческого, человеческой деятельности во многом бинарная (мы, похоже, являемся своеобразными автоматами природы). Говоря про подлинную/неподлинную совесть, ты имеешь в виду именно бинарную структуру? «Да, да, нет, нет, все остальное от лукавого; здесь мы поступаем по совести, здесь мы поступаем не по совести». Здесь черно-белая оптика, а градаций нет?

Г. Ч.: Если воспользоваться аналогией с черно-белым изображением, то, скорее, мы обнаруживаем себя в градациях неподлинной совести. Но посреди этого черно-белого фильма наш с вами режиссер массового кино иногда хочет показать, что он тоже знаком с историей кинематографа и хочет немного поэкспериментировать. И вот мы смотрим фильм (Better Call Saul s06e13), и, предположим, два персонажа курят сигарету (одну на двоих), огонек которой вдруг – желтый, посреди черно-белого, посреди градаций серого. В этом смысле я бы скорее говорил о градациях неподлинного, посреди которых может быть (не обязательно, если очень повезет) иногда возможен проблеск чего-то подлинного. Градиент серого с редкими разрывами.

Комментарий к иллюстрациям

Виньетка из трактата Ричарда Холла «О пяти частях совести»

Подобие совести

Над древним городом парит крылатое сердце, а над ним – открытая книга, его сопровождает девиз «Сердце правое ищет знания»[142]. Изображение вписано в чрезвычайно массивную раму с купидонами (по углам), лицами-ветрами, символизирующими стороны света (сверху, слева и справа), коронованной головой льва (снизу), растительным орнаментом (повсюду). Девиз размещен на внутреннем обрамлении рамы между лицами-ветрами так: COR (северо-восток), RECTVM (юго-восток), INQVIRIT (юго-запад), SCIENTIAM (северо-запад). Изречение имеет библейское происхождение: «Сердце беззаконника ищет зла, сердце же правое ищет знания» (Кн. притчей Соломоновых 27:21a). Рама своей сверхдетализированностью заставляет глаз отдыхать на более прореженной композиции: у крылатого сердца есть некоторое пространство для маневра.

Это изображение с титульной страницы трактата Ричарда Холла «О пяти частях совести» (воспроизводится на на странице 262 этой книги) можно было бы ошибочно истолковать как относящееся к содержанию трактата: если не купидонов и стороны света (т. е. раму), то как минимум внутреннее изображение: сердце, крылья, книгу, старинный город. Где здесь совесть правильная, заблуждающася, сомневающаяся, мнящая, мелочно-щепитильная? Но это, конечно, не иллюстрация, а эмблема лёвенского издателя Жана Богара, отпечатавшего трактат «О пяти частях совести».

С этим эмблематическим рисунком лёвенского издателя на титульной странице этой книги что-то произошло. К нему были подмешаны внешние, чуждые ему мотивы. Книга в центре разрослась до краев рамы, она заполнена невразумительными письменами. Девиз, обрамлявший изображение, тоже превратился в неразборчивые письмена, причем сочетания букв прорежены такими неравными интервалами, что создается впечатление: это имитация текста, а не текст. Лицо наверху переродилось в геральдическую голову саблезубого грызуна; растительный орнамент снаружи рамы и крылатое сердце внутри преобразовались в мускулистый пищеварительный тракт змеи, развернутый как огромные простертые крылья. Купидоны повзрослели и то ли сторожат что-то, то ли у них привал. В центре появилась человеческая