Адорно делает еще один шаг в том же направлении, но здесь за ним я уже не следую: свою критику логически неизбежного искажения индивидуальностей он совершенно в гегелевском – метафизическом – духе распространяет с личностей на отдельные сущности и через это обобщение от «Негативной диалектики» прокладывает дорогу к «Эстетической теории». Согласно Адорно, именно за эстетической критикой остается привилегия очерчивать (как минимум в языковом, художественном и музыкальном смысле) то ядро невыразимого Единственного, которое переживается в произведениях искусства и явлениях прекрасного в природе. Здесь, в моем представлении, коренится главное теоретическое расхождение, которое решительно разводит меня и Адорно. Впрочем, несмотря на мое предвзятое отношение к той философско-исторической роли, которую Адорно отводит эстетике, нельзя, разумеется, не признать, что из феноменологического богатства отдельных эстетических замечаний у Адорно я почерпнул гораздо больше, чем из всех других эстетик. Импульс эстетического модерна во многом соотносится и с моим собственным опытом, хотя к его расшифровке я подступал лишь изредка, в рецензиях и комментариях.
А как в Институте обстояли дела с эмпирической социологией, с критическими социальными исследованиями?
Я бы, пожалуй, сказал, что между теорией и эмпирикой там был заметный разрыв. И даже первые «поручения», которые я, по прибытии, принял от Адорно в феврале 1956 года, объяснить можно через этот разрыв: я должен был задним числом составить теоретические «введения» к давно завершенным эмпирическим исследованиям; первым шел труд по социальной политике, а следом – так называемое университетское исследование, над которым по большей части работал Кристоф Элер[7]. Мне это показалось легким шарлатанством, но, к удовольствию Адорно, с заданием я справился – и, к счастью, никогда больше об этих трудах и их публикации ничего не слышал. Работая над исследованием Фридриха Вельца о «политическом сознании» студентов[8] – очень профессионально проведенном и изложенном, мы уже постарались избежать подобных казусов. На обложке этой книги я, между прочим, указан среди главных авторов, что абсолютно незаслуженно, и вообще так вышло исключительно по неудачному стечению обстоятельств; я имел отношение скорее к изложению результатов, чем к самому замыслу и его эмпирической разработке. Нужно, впрочем, помнить о более общей проблеме: уровень абстрактности в социальных теориях всегда, во всех случаях таков, что допускается лишь непрямое взаимоотношение между базовыми теоретическими установками и отдельными эмпирическими заключениями. Помнится, я разговаривал как-то с Луманом, и он тоже был недоволен тем, что подкрепить свою теорию можно было только эмпирическими данными из области понятийной истории. Но меня все же занимало другое.
Классический вид критической теории нуждался, по моему убеждению, в определенной коррекции, и связано это было как с нехваткой теоретических конструкций, так и с очевидным образом изменившейся исторической конъюнктурой. В развитии теорий такой подход вполне общепринят. В Штарнберге я написал «Теорию коммуникативного действия». Вернувшись к преподаванию на франкфуртском философском семинаре, то есть с начала восьмидесятых, я, впрочем, лишь спорадически вносил какой-то свой вклад в социальную теорию, если, конечно, не брать во внимание мои непрерывные занятия политической и правовой теорией. По социальной теории я в основном давал лишь отдельные реплики в контексте «Малых политических сочинений» и только изредка брался за более крупные тексты для специализированных журналов – из последнего можно вспомнить мое интервью «Левиафану»[9] и статью о новой структурной трансформации в публичной сфере[10].
Еще один биографический вопрос об Адорно. Его книга «Minima Moralia» сделалась, так сказать, лонгселлером, а по ее прочтении многие до сих пор переживают некое просветление и начинают затем интересоваться всей критической теорией в целом. А когда Вы впервые прочитали «Minima Moralia» и какое впечатление произвела на Вас эта книга?
Я сейчас посмотрел и вижу, что у меня есть эта книга в первом издании 1951 года. Вспомнить особенно нечего, какого-то просветления по первом прочтении я не пережил. Но «Minima Moralia» – не та книга, которую читают единожды. К ней возвращаешься снова и снова. Могу сказать только, что меня чрезвычайно тронули первая и последняя фразы из заключительного афоризма – они неизменно напоминают мне о том, что философия наследует религии, о чем я подробнее сказал в своей последней книге.
Вы неоднократно рассказывали, что с представителями психоаналитической школы Вам тоже впервые довелось встретиться в Институте социальных исследований. Какое место в Вашем мышлении и Вашей работе занимает спор о Фрейде и психоанализе?
Интерес к Фрейду пробудился у меня довольно рано, вместе с чтением журнала «Psyche»; в годы учения, как результат, я особенно увлекся психологией развития и работами по клинической психологии. Самого Фрейда в нашем университете не упоминали – или, точнее говоря, упоминали только в уничижительном ключе. Так что организованные Александром Митчерлихом и Хоркхаймером фрейдистские лекции[11], которые я успел посетить во Франкфурте летом 1956 года и о которых подробно рапортовал во «Frankfurter Allgemeine Zeitung», стали для меня подлинным откровением. Психоанализ переживал тогда международный расцвет, и великие его деятели приезжали – главным образом, из США и Швейцарии – во Франкфурт с лекциями; этот лекционный цикл завершил Герберт Маркузе, который как раз в то время опубликовал свою книгу «Эрос и Цивилизация»[12]. Мы с ним вскорости подружились. Чуть позже меня пригласил на обед Александр Митчерлих, который преподавал тогда в Гейдельберге. В 1962 году мы с семьей переехали в Гейдельберг, и там у нас завязалась крайне деятельная дружба с семьей Митчерлиха. Мы с Уте очень привязались к Александру и Маргарете, а общение продолжалось до самой их смерти. Когда на Мюлиусштрассе открыли Институт Зигмунда Фрейда, то с этой организацией у меня тоже на какое-то время сложились рабочие отношения: вместе с Эверманом и Оффе мы нашли там пристанище, пусть и недолгое, для нашего социологического семинара – возвращаться в Институт социологических исследований я тогда уже не хотел. Меня очень впечатлили основополагающие теории Митчерлиха в области психосоматики, и позднее я даже рецензировал его книги, в которых от чистого психоанализа он уже подступил к вопросам диагноза эпохи[13].
В первые же франкфуртские годы я приобрел себе большое издание сочинений Фрейда. В посвященной Фрейду главе из «Познания и интереса» я потом изложил те выводы, к которым пришел по итогам изучения этих книг. Я по-прежнему убежден, что коммуникативно-теоретическое истолкование аналитических бесед между врачом и пациентом лучше всего объясняет, почему опыт, собранный в ходе таких бесед, стал в итоге ключом для развития теории психических инстанций: Я, Оно и Сверх-Я[14]. Занятия психоанализом, пожалуй, проторили для меня путь к моей собственной языковой теории. В «Познании и интересе», как бы то ни было, на переднем плане еще стояли вопросы из области теории познания, психоанализ же просто рассматривался как образец того познавательного интереса, которым должна руководствоваться в том числе и критическая социальная теория. Тем не менее к коммуникативно-теоретической экспликации самого понятия о сознании я впервые подступил именно благодаря систематическому интересу
