Но тот вопрос, который вы поставили, дает нам возможность заглянуть еще дальше и понять таким образом, что, несмотря на мой социологический поворот, от основных философских вопросов я так и не смог по-настоящему освободиться. Пусть даже сам шеллинговский – а отчасти обращенный к Шеллингу – вопрос об абсолютных величинах в историческом процессе я не разрабатывал последовательно, но, пожалуй, в том, над чем я работаю по сей день, действительно можно усмотреть какое-то обходное возвращение к тому же мотиву: даже после метафизики исторические, языковые и социальные воплощения разума должны мыслиться таким образом, чтобы не противоречить универсальному притязанию самого разума на значимость. Суть абсолютного сохраняется в притязании истины на универсальность, пусть притязание это в процедурном смысле и рассеяно. Даже моя история философии сводится к тому тезису, что ориентация на истинность нашей повседневной коммуникативной практики заставляет нас выходить за пределы внутреннего мира к историческому способу существования: «Трансцендентность изнутри». Эту формулировку, если не ошибаюсь, я впервые использовал в конце восьмидесятых годов, на конференции с теологами в Чикаго[12].
2. Новый мир: во Франкфурте и в старом Гейдельберге
Господин Хабермас, Ваш путь из Бонна во Франкфурт – к Адорно, в Институт социальных исследований – был, несомненно, биографической вехой. Как Вы сегодня смотрите на этот этап своего становления?
Политическое и, в каком-то смысле, теоретическое «сопряжение» моего боннского периода с франкфуртским объясняется тем обстоятельством, что во Франкфурт я все-таки прибыл не без подготовки. И здесь я не имею в виду знакомство с «Диалектикой просвещения»: книгу я купил еще в Бонне (первое издание, вышедшее в амстердамском эмигрантском издательстве «Querido»), но это мрачное писание никак не сходилось с моим убеждением о том, что обстановку в Федеративной Республике нужно переустраивать на корню. Если я верно помню первые свои впечатления, то хоркхаймеровская глава о «Жюльетте» мне вроде бы показалась странной и неприятной, а американский опыт столкновения с культурной индустрией у Адорно мне, как студенту, писавшему серьезные театральные рецензии для «Frankfurter Allgemeine Zeitung» и «Frankfurter Hefte», просто был еще не вполне понятен. Гораздо больше в те франкфуртские годы проявились интеллектуальные следы моих неустанных хождений в коммунистический книжный магазин – о нем я уже упоминал, когда речь заходила о моих школьных годах в Гуммерсбахе; а на первом месте тогда у меня стояли те исследования, к которым я обратился после защиты докторской, – касались они проекта по идеологии, и о нем мне уже тоже довелось обмолвиться. За два года я много часов успел провести в Боннской библиотеке, где изучал литературу по экономике и теории демократии, неокантианские сочинения австромарксистов, журналы из времен Второго и Третьего интернационалов, работы таких авторов, как Карл Корш и Георг Лукач. Читая этих последних, я глубоко печалился о том, «что сегодня мы уже не умеем так мыслить». И тут – буквально по дороге во Франкфурт – в руки мне попали как раз тогда появившиеся «Призмы», в которых Адорно прикладывает марксовское понятийное наследие к явлениям наших дней, причем уже не в духе обветшалого жаргона десятых–двадцатых годов, а очень по-современному и с безупречным систематизмом. И это в политическом мраке аденауэровских антикоммунистических времен! Попутный ветер сопровождал меня во франкфуртском путешествии: «Призмы» – это действительно был неожиданный читательский опыт; я столкнулся с крайне неожиданным (и в литературном отношении блестящим) переносом хорошо известного понятийного ряда – до сих пор прочитанного только в самоочевидном, историческом приложении – в современность, увидел своего рода перекодирование марксовской терминологии. Так что переезд во Франкфурт был не просто новым шагом в моей академической подготовке: обреталась в нем и содержательная мотивация.
То есть переход из Бонна во Франкфурт означал в том числе и глубокую интеллектуальную перемену?
Для моего становления это было, в интеллектуальном плане, исключительно важное событие: словно еще одно, второе образование. Между прочим, мое решение отправиться во Франкфурт не было таким уж простым и самоочевидным. Адорно, конечно, покорил меня с первой встречи (я воспользовался его приглашением, переданным через Адольфа Фризе, и мы успели с ним какое-то время побеседовать), но в Институт я изначально ехал на базе моей стипендии из «Немецкого научно-исследовательского общества» без твердой уверенности, что действительно получу должность. Лишь позже я узнал, что Адорно по той причине не мог ничего обещать, что он и сам зависел от санкции Хоркхаймера, который имел право на средства Института предоставить ему первого, так сказать, «личного» ассистента. Но вот чего я не ожидал и что меня действительно поразило – это уже совсем другая история: Институт был целым отдельным миром – другого такого в ранней Федеративной Республике просто не было; причем эта обособленность вовсе не объяснялась только лишь марксистским прошлым Института и его неизменно левой (а по сути – радикал-реформистской) ориентацией, хотя в реакционном, постфашистском окружении все это тоже играло свою роль. Для меня открылась совершенно новая среда, и к этому я готов не был. Ежедневный контакт с «Тедди» и Гретель Адорно поражал меня естественной близостью к литературным деятелям и интеллектуальным кругам, самой духовной взаимосвязью между теми историческими личностями, которые мне казались великими образами из уже уходящего прошлого. В один момент Веймарская интеллектуальная эпоха, вроде бы давно ушедшая, отсеченная нацистским периодом, в кругу выдающихся эмигрантов стала для меня повседневной данностью. Я слышал, как by first name разговаривают о таких фигурах, как Вальтер Беньямин и Бертольт Брехт, Зигфрид Кракауэр, Гершом Шолем и Эрнст Блох, Томас и Эрика Манн… Целый космос из каких-то давних имен, из исторических личностей – а ведь большинство из них еще были живы! Для Адорно, учитывая его биографию, такой потрясающий интеллектуальный климат был чем-то непреложным, я же до тех пор приобщался ко всему этому разве что через литературные отношения, да и то не факт. Того же Вальтера Беньямина в 1956 году почти никто в Германии еще толком не знал; в издательстве «Suhrkamp» на улице Цайль мы – вообще это была Уте с Тильманом в коляске – сумели тогда ухватить два первых коричневых тома его «Сочинений», только что на тот момент вышедших. Это было первое посмертное издание, и Гретель Адорно поручила мне его отрецензировать. Тексты захватывали искрящимися образами и самобытными понятиями, почерпнутыми из религиозно-коннотированной философии истории; они казались совершенно чуждыми, но в то же время сразу же к себе приковывали – в итоге мне потребовались годы, чтобы как-то отреагировать в публичной сфере на сочинения Беньямина. Повседневная жизнь в Институте тоже была не похожа на все, что я до сих пор знал: в среде вернувшихся эмигрантов ощущалась политическая и общественная изоляция; Хоркхаймер постоянно лавировал и, на наш взгляд, слишком осторожничал в политическом отношении – к тому же у него были по-настоящему привилегированные отношения с премьер-министром Цинном и с министром культуры: из‑за всего этого в Институте у него и у его окружения было множество врагов; но главное – само присутствие Адорно с его гениальным интеллектуальным профилем: чеканная речь, проницательный ум и какая-то особая неспособность не думать. Все подчеркивало возвышенность этого места, его особую – для нас, молодых сотрудников, – ауру; в подобной среде были приняты определенные манеры, были установлены специфические, подчас даже странные требования к поведенческой культуре – а в сердце Института скрывались интеллектуальные сокровища, которые я скорее улавливал и осязал, чем ожидал заранее. Я просто обязан был хотя бы упомянуть об этой захватывающей обстановке, которая часто сходилась и воплощалась в противоречивой фигуре Хоркхаймера, чтобы
