повиноваться деспотизму закона; или-же всеми людьми одному человеку, когда народ восстает против деспота, либо члены общины добровольно соединяются, чтобы отразить преступника. Это различие между нападением и сопротивлением, между правлением и защитой представляет первостепенную важность. Без него не может быть построена правильная философия политики. На этом различии и других вышесказанных соображениях анархисты и строят необходимые определения. Вот, например, анархистическое определение правления: подчинение не нападающего индивида внешней воле. А вот анархистическое определение государства: воплощение принципа нападения в одной личности или банде людей, дерзающих действовать в качестве представителей или господ всего народа, живущего на данной территории. Что касается слова «индивид» или «личность», то оно, я думаю, не представляет затруднений. Оставляя в стороне тонкости, в которые ударились некоторые метафизики, этим словом можно смело пользоваться без риска быть непонятым. Получат-ли эти термины общее признание или нет, не так уж важно. Я думаю, они в достаточной мере научны и способствуют ясному изложению мыслей. Дав им надлежащее объяснение, анархисты вправе пользоваться ими для развития своих идей.
Итак, возвратимся к вопросу: какие отношения должны существовать между индивидом и государством? Обыкновенно он разрешается при помощи какой-нибудь этической теории, оперирующей понятием нравственного долга. Но анархисты не питают доверия к такому методу. Они совершенно не признают идеи нравственного долга, прирожденных прав и обязанностей. Все обязанности они считают не моральными, а социальными, да и то признают их обязательность лишь в том случае, если они приняты на себя человеком вполне добровольно и сознательно. Если человек входит в соглашение с несколькими людьми, то они вправе соединенными силами заставить его выполнить условленное; но помимо таких соглашений ни один человек, насколько анархистам известно, не заключал еще договоров с богом, или какой-бы то ни было другой силой. Анархисты не только утилитаристы, но и эгоисты в наиболее полном и крайнем значении этого слова. Единственной мерой прирожденного права, по их мнению, является только сила. Всякий человек, называется-ли он Биллем Сайксом или Александром Романовым, и всякая группа людей, будут-ли это китайские головорезы или конгресс Соединенных Штатов, — имеют право, если в их руках сила, убивать или принуждать других людей, или подчинить весь мир своим целям. Право общества на порабощение индивида и право индивида на порабощение общества неравны между собою только потому, что их силы неодинаковы. Так как это положение противоречит всякой системе религии и морали, то, я, конечно, не ожидаю встретить немедленного одобрения слушателей; равным образом я не имею времени заняться тщательным, или хотя бы суммарным исследованием основ этики. Кто желает ближе познакомиться со взглядами анархизма на этот предмет, может прочесть глубокий труд Штирнера «Единственный и его достояние».
Итак, анархисты вопрос права считают исключительно вопросом силы. К счастью, здесь дело идет не о праве; рассматриваемая нами проблема — вопрос целесообразности, знания, науки — науки общежития, науки об обществе. История человечества в главных чертах представляла собой длительный процесс постепенного раскрытия того обстоятельства, что индивид выигрывает в обществе ровно постольку, поскольку оно свободно, и того закона, что необходимым условием долговечной и гармонической общественной организации является величайшая индивидуальная свобода, в равной мере принадлежащая всем. В каждом поколении человек все с большим сознанием и убежденностью говорил себе: «Мой сосед не враг мне, а друг, и я ему буду другом, если мы оба признаем этот факт. Мы помогаем друг другу в устройстве лучшей, более полной и счастливой жизни; ценность этих взаимных услуг удесятерилась-бы, если-бы мы перестали притеснять, ограничивать и угнетать друг друга. Почему бы нам не условиться предоставить каждому жить на свой лад, но так, чтобы никто из нас не переступал границ чужой индивидуальности?» Путем таких рассуждений человечество приближается к истинному общественному договору, который отнюдь не был началом общества, как полагал Руссо, но только лишь явится результатом долгого социального опыта, плодом его безумий и бедствий. Очевидно, такой договор, такой социальный закон в своем наиболее полном развитии исключает всякое нападение, всякое нарушение равенства свободы, всякий захват. Рассматривая этот договор параллельно с анархистическим определением государства, как воплощения захватного начала, мы видим, что государство враждебно обществу; а так как общество является существенным элементом индивидуальной жизни и развития, то очевидно, что отношение государства к личности и личности к государству должно носить характер вражды, которая прекратится лишь с исчезновением государства.
Но анархистов могут спросить: «А как-же быть с теми лицами, которые несомненно будут нарушать социальный закон, нападая на своих соседей?» На это анархисты отвечают, что упразднение государства не мешает существованию оборонительного союза, построенного не на принуждении, а на добровольном соглашении, который и будет держать насильников в границах всеми необходимыми мерами. «Но ведь это то, что мы имеем сейчас»; могут мне возразить, «вам важно, значит, переменить название»? Нет, это не то. Можно-ли с чистой совестью утверждать, что государство, даже в той форме, в какой оно существует в Америке, есть чисто оборонительное учреждение? Нет, скажет всякий, кроме тех, кто видит в государстве лишь самое осязательное его проявление — городового на перекрестке. Действительно, стоит лишь присмотреться к государству поближе, чтобы убедиться в ошибочности упомянутого утверждения. Самый первый акт государства, принудительное обложение и взимание податей, уже является нападением, нарушением равенства свободы, и отравляет собою все последующие его акты; даже те акты, которые были бы чисто оборонительными, если-бы оплачивались из казначейства, пополняемого добровольными приношениями. Можно-ли, например, оправдать по закону равной свободы конфискацию у человека денег в уплату за покровительство, которого он не искал и не желает? И если это самоуправство, то как назвать такую конфискацию, когда жертве ее дается вместо хлеба камень, и вместо защиты притеснение? Заставлять человека платить за нарушение его-же свободы поистине значит прибавлять оскорбление к насилию. Но именно это и делает государство. Прочтите «Архивы конгрессов», проследите протоколы законодательных собраний; просмотрите сборники статутов; подвергните каждый акт критерию закона равной свободы, — и вы увидите, что добрые девять десятых существующего законодательства направлены не к укреплению основного социального закона, но либо к руководительству личными вкусами индивида, либо, что еще хуже, к созданию и поддержке торговых, промышленных, финансовых и владельческих монополий, лишающих труженика значительной части вознаграждения, которое он получал-бы на совершенно свободном рынке. «Быть управляемым, говорит Прудон, значит быть выслеживаемым, находиться под наблюдением, надзором, руководством, под гнетом закона, подвергаться поучениям, вышколиванию, проповедям, вмешательству, одобрению, порицанию, приказам лиц, не имеющих на это полномочий, не обладающих ни надлежащими знаниями, ни добродетелью. Быть управляемым значит терпеть, чтобы каждое ваше действие, движение, сделка отмечалась, заносилась в реестр, учитывалась, оценивалась, измерялась,
