– Кто это? – воскликнул я в восторге.

– Это Брюсов.

Брюсов – это автор “О, закрой свои бледные ноги” – автор самого популярного и самого короткого стихотворения в России 1900-х годов. Поступаев стал читать другие его стихи. Я, знавший Брюсова по этому однострочному стихотворению и по ругательным рецензиям в журналах, был поражён.

Когда к нам зашёл Н. Н. Гусев, впоследствии секретарь и биограф Л. Н. Толстого, а тогда секретарь “Посредника”, мы его усадили, и Поступаев прочёл ему Брюсова. Гусев был растроган.

И у нас троих зародилась несбыточная мечта: а что если эти стихи прочесть самому Льву Николаевичу? Это было очень страшно: Брюсов был “декадент”, а Лев Николаевич не только “декадентских”, но и вообще стихов не любил: мы знали это хорошо и по “Что такое искусство”, и по его предисловию к “Крестьянину” Поленца, и по его устным отзывам, доходившим до нас. Он не любил Некрасова и Алексея Толстого: где ж тут соваться с Брюсовым? Но чем страшней, тем больше хотелось… <…>

И вот Поступаеву представился случай поехать в Ясную Поляну к Льву Н-чу.

Он уезжал, а я ему шепнул:

– Фёдор Емельянович, а вы улучите минутку и прочтите Льву Николаевичу “Каменщика”.

Поступаев вернулся из Ясной Поляны и много рассказывал о Льве Н-че.

– А Брюсов? – тихонько спросил я его. – Читали?

– Читал. Один на один. В кабинете. Со страхом. А он слушал. Нахмурился, брови сердитые.

– Не люблю, – сказал, – стихов. Это всё пустое. Ну уж, читайте.

Я начал с “Каменщика”. Нарочно не поднимал на него глаз, чтобы не остановиться. Думаю: дочитаю – и кончено. Прочёл и глянул на него. Вижу: брови подобрели, хмурость сошла, – и ушам своим не верю:

– Это хорошо, – говорит, – правдиво и сильно.

Тут я ободрился и попросил позволения ещё прочесть.

– Читайте.

Я начал, а начинаются стихи с четверостишия, осмеянного во всех журналах:

Я жить устал среди людей и в днях,

Устал от смены дум, желаний, вкусов,

От смены истин, смены рифм в стихах.

Желал бы я не быть “Валерий Брюсов”.

Я исподтишка глянул на него: слушает, весь слушает. Дальше:

<…>

За мной мои стихи бегут, крича,

Грозят мне замыслов недовершённых тени,

Слепят глаза сверканья без числа,

Слова из книг, истлевших в сердце-склепе,

И женщин жадные тела

Хватаются за звенья цепи.

Слушает – да как! Мы так не умеем, а я дальше:

А думы… сколько их, в одеждах золотых,

Заветных дум, взлелеянных с любовью,

Принявших плоть и оживлённых кровью!..

Есть думы тайные, мои исканья Бога,

Но, оскверненные притворством и игрой,

Есть думы-женщины, глядящие так строго,

Есть думы-карлики с изогнутой спиной. <…>

«L’enn’ui de vivre» («Скука жизни»)

Я кончил. А он молчит. Хорошо молчит. И вдруг сказал:

– В этих стихах есть что-то библейское.

И повторил, тронутый:

– Что-то от Библии.

Таков был отзыв сурового стихоборца Льва Толстого о стихах “декадента” Валерия Брюсова. К сожалению, мне не довелось сообщить самому поэту этот отзыв Толстого». (Дурылин С. Н. У Толстого и о Толстом (1909, 1912) // Прометей. № 12. М.: Молодая гвардия, 1980. С. 200–201.)

16

Ср. с репликой А. С. Пушкина из лирического отступления в IV гла-ве «Евгения Онегина»:

И вот уже трещат морозы

И серебрятся средь полей…

(Читатель ждет уж рифмы розы;

На, вот возьми ее скорей!) (IV, XLII).

17

Ср. с пушкинским «Каменным гостем». Первый гость на ужине у Лауры благодарит ее за песню, сочиненную Дон Гуаном:

Благодарим, волшебница. Ты сердце

Чаруешь нам. Из наслаждений жизни

Одной любви музыка уступает;

Но и любовь мелодия…

(Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. М.: Художественная литература, 1975. Т. 4. С. 297.)

18

Пушкин в IV главе «Евгения Онегина» в лирическом отступлении о винах развивает поэтическую метафору неотвратимого бега времени: юность отождествляется у него с игрой и пеной шампанского «Аи», тогда как зрелый возраст и жизненный опыт внутренне сродны «благоразумному Бордо» – красному вину из смеси темного и зеленого винограда, не столь крепкого, как шампанские вина: «Вдова Клико», «Моэт» или «Аи», которые пьет Онегин.

Аи любовнице подобен

Блестящей, ветреной, живой,

И своенравной, и пустой…

Но ты, Бордо, подобен другу,

Который, в горе и в беде,

Товарищ завсегда, везде… (IV, XLVI)

19

Завязка сюжета поэмы у Дурылина – аллюзия на развязку пушкинского «Каменного гостя». У Пушкина в финале «маленькой трагедии» Дон Гуан приглашает статую Командора в дом ее вдовы, чтобы тому стоять у дверей и сторожить их любовное свидание с Доной Анной. Дон-Жуан Дурылина, как видно из сюжетной коллизии, заранее приглашал статую Мадонны в дом к своей любовнице Агате, у которой собрались гости – друзья Дон-Жуана. Если пушкинский Каменный гость как будто посланник ада и пришел забрать развратника и богохульника Дон Гуана в преисподнюю, то у Дурылина Светлая Дева являет с собой ослепительно-яркий свет, сияние которого не могут вынести ни Агата, ни ее гости, ни испуганный Лепорелло. И только один Дон-Жуан встречает ее сияние без страха и оцепенения.

20

В финале пушкинского «Каменного гостя» происходит диалог Дон Гуана и Статуи Командора, пришедшей по приглашению Дон Гуана в дом своей вдовы Доны Анны. Статуя Командора говорит слова, которые Дурылин в своей поэме отдает Светлой Деве, а дурылинский Дон-Жуан говорит слова, текстуально совпадающие с репликой пушкинского Дон Гуана:

Статуя

Я на зов явился.

Дон Гуан

О боже! Дона Анна!

Статуя

Брось ее,

Все кончено. Дрожишь ты, Дон Гуан.

Дон Гуан

Я? нет. Я звал тебя и рад, что вижу.

(Пушкин А. С. Собрание сочинений в десяти томах. М.: Художественная литература, 1975. Т. 4. С. 319.)

21

Под этой стихотворной строкой был написан вариант: Ты радостью, как утро светом, сердце…

22

Над словом «ликуя» в рукописи рукой Дурылина надписано: зовущий.

23

В дурылинском образе Дон-Жуана присутствуют гамлетовские черты. Исчезновение Святой Девы и монолог Дон-Жуана, негодующего на призрак, его обманувший, напоминают сцену встречи Гамлета с призраком отца-короля. Сомнение Гамлета в правдивости призрака является причиной его медлительности в осуществлении мести королю Клавдию, узурпатору трона и убийце отца. В