Эта укоренившаяся привычка заставляет непременно в одном собрании помещать и прекрасные и фальшивые образы только потому, что те и другие написаны случайно рукой одного лица. Как будто этот случайный факт может быть положен в основу какой бы то ни было классификации. Это так же нелепо, как если бы мы стали издавать «Полное собрание» сочинений, набранных рукою одного наборщика1.

Задачник мог бы оказаться между лирическим стихотворением и публицистической статьей.

Поэт — не автор своих стихов, во всяком случае не единственный и уж никак не главный автор, и делать его исходной точкой классификации так же безрассудно, как классифицировать животных по цвету кожи.

———

Поэтов часто упрекают в непоследовательности. Любят также говорить о «переломе». О Гейне, Толстом, Гоголе часто говорят в этом смысле. Обыкновенно это делают тогда, когда в собрании слов, выходящих под фамилией одного автора, находят мысли и образы, непримиримые друг с другом. Но кто же вас заставляет собирать в одну книгу несходное, а затем биться над разрешением неразрешимой задачи: над примирением непримиримого, над объединением необъединимого? Кто вас заставляет держаться старого предрассудка, будто все, напечатанное под одним именем, исходит из единой души? Когда поймете вы, что миллионы людей участвовали в создании всякого образа?

———

Прекрасный образ не потускнеет оттого, что его поместили в ту же книгу, в которую помещены и плохие образы.

Глубокая мысль не станет менее глубокой оттого, что рядом с ней печатают глупую.

Если в книге вы встретите пламенные слова, выражающие благородные чувства так, что их должен заучить весь мир, — то какое дело вам до того, что на заглавном листе наборщик поместил имя человека, оказавшегося негодяем? Один негодный человек не может бросить даже слабой тени на великие слова, рожденные сложными усилиями многих.

Я не учу индифферентизму. Казните безнравственных людей, но как драгоценнейшее сокровище, храните лучшие слова, вынесенные человечеством. Если я скажу вам: «любите прекрасную книгу, хотя ее набирал наборщик, набиравший когда-то гнусную книгу», — вы не скажете, что я учу индифферентизму.

Как не видите вы, что одна из величайших помех к пониманию поэзии — привычка искать единства в ряде слов, прикрепленных к одному имени только потому, что одной руке пришлось написать эти слова?

Недавно спорили о том, хороший или нехороший человек был Белинский, решали, был ли он чутким или нечутким критиком. Праздный спор! Как будто в зависимости от того или иного решения этого вопроса может повыситься или понизиться ценность хоть одной мысли, находящейся в собрании мыслей, издаваемых под его именем. Там есть удивительные идеи, и есть мысли тривиальные и наивные. Удивительное останется удивительным, тривиальное — тривиальным, независимо от того, благороден, талантлив, или неблагороден и бездарен был Белинский. Да и нужно ли и возможно ли решать этот вопрос? Миллионы людей прошли по земле со времени Белинского, мы не задаемся этими вопросами по отношению к ним, — зачем же выделять некоторых?

———

Если поэтическое слово выражает душу поэта, то как могло бы случиться, что поэт произносит иногда слова, недостойные поэтической души? как мог бы Толстой произнести вздорное, Достоевский — человеконенавистническое, Пушкин — безнравственное слово?

———

Мне пришлось слышать доклад профессора Ф. Ф. Зелинского о Достоевском. Между прочим докладчик привел одно заявление Ницше. Автор «Заратустры» сказал, что чувствовал бы себя не по себе всю жизнь, если бы ему пришлось хоть раз не сдержать своего слова. (За точность передачи не ручаюсь, но мысль проф. Зелинского передаю верно.) Приведя это заявление, докладчик сказал: «эти слова Ницше необходимо помнить всем, кто легкомысленно толкует об аморализме философа». Проф. Зелинский, приведя это заявление, доказал только, что Ницше был нравственно опрятным и честным человеком. Но опроверг ли проф. Зелинский тот факт, что самые пламенные гимны во славу аморализма, какие только мы знаем в литературе, помещены в книгах: «Так говорил Заратустра» и «По ту сторону добра и зла»?

Многие убеждены, что в поэтическом произведении выражается душа поэта.

Душа поэта, как и душа всякого человека, не может выразиться в словах.

Об этом прекрасно говорит Метерлинк:

«Души беседуют друг с другом беззвучно. Жесты и слова больше ничего не значат, и почти все решается силою простого присутствия. Человеку не объяснить, откуда он узнал человека, впервые вошедшего в его комнату, но он уже отягчен неоспоримой уверенностью. Уста или язык настолько же могут олицетворять душу, насколько надпись или номер каталога, напр. картину Мемлинга. Когда нам действительно нужно сказать что-нибудь друг другу, мы вынуждены молчать. Молчание — это стихия, полная неожиданностей, опасностей и счастья, в которых души свободно отдаются друг другу. Если вы действительно хотите отдаться друг другу, молчите. Среди нас те, кто умеет говорить наиболее глубокомысленно, сильнее всех чувствуют, что слова никогда не выражают действительных отношений между двумя существами».

Тютчев говорит то же:

Как сердцу высказать себя.

Другому как понять тебя?

Поймет ли он, чем ты живешь?

Мысль изреченная есть ложь.

То же говорят все поэты.

Душа поэта в своих проявлениях, ничем не отличается от души другого человека. Она без слов ясна созвучной душе.

В словах ничья душа не определима. Я знал жену и сестру одного поэта. Они обожали его, следили каждый шаг его жизни, знали почти наизусть его произведения, знали большинство и других слов, которые ему приходилось произносить в своей жизни. Я спрашивал их о душе его. Они изобразили две совершенно несходных души. Известный критик, который так любит искать душу автора в его произведениях, написал статью об этом поэте. Это была душа, непохожая на две первые.

Так бесполезно определять словами чью-либо душу, даже душу близкого человека. А ведь есть наивные люди, которые пытаются определить души давно умерших поэтов.

О ФЕТИШИЗМЕ

Вскоре после смерти Озолина, начальника станции Астапово, доброго человека, приютившего умирающего Толстого, кто-то высказал мысль о том, что необходимо увековечить память лица, давшего последний приют великому писателю. Я уверен, что на той же дороге, на которой стоит Астапово, служат немало лиц, столь же добрых, как и Озолин. Не воздвигайте памятников отдельном людям. Толстой неохотно разрешал писать с себя портреты: он не любил идолопоклонства.

———

Не осуждайте людских слабостей, но еще больше бойтесь превозносить людские слабости. Не читайте банальных и ненужных нравоучений, если видите пьяного простого человека. Но не ищите высшего смысла и при виде пьяного поэта. Пожалейте одинаково и того и другого. Если затеют драку