Но по отношению к духовным богатствам огромное большинство еще и не подозревает всей важности вопроса о распределении. Здесь все считаются только с самодовлеющей ценностью идей и образов. Никому не придет в голову взглянуть на «Критику чистого разума» или на «Фауста» с этой точки зрения, задуматься над вопросом, не прошли ли они бесследно для жизни миллионов, а может быть даже и причинили им ущерб.

Утонченные переживания и глубокие мысли немногих покупаются нередко ценой духовной тьмы многих.

Метерлинк понял это и написал исполненные наивной жестокости слова: «Моралисту, стремящемуся стать выше современности, необходимо отправляться от души счастливой или имеющей все данное для счастья... Мы живем на лоне великой несправедливости, но я думаю, что нет ни жестокости ни равнодушия в том, что иногда мф будем говорить, забфвая эту несправедливость, иначе нам никогда не ворваться из ее круга. Нужно, чтобы хотя немногие из нас позволили себе говорить, думать и действовать так, точно все окружающие нас счастливы». («Мудрость и Судьба»).

Эта работа «немногих», оказывается, нужна не для выражения их души, не для самоуслаждения людей, считающих себя избранными. Оказывается, по Метерлинку, они стараются для человечества. Если они не будут вырабатывать духовных ценностей, то «какую правду, какое счастье, любовь и красоту найдут все остальные, когда судьба откроет перед ними общественные сады земли обетованной».

Итак, «судьба» сама рано или поздно откроет перед «остальными» «общественные сады земли обетованной». Дело поэтов и других «немногих» готовить «счастье, любовь и красоту» к этому времени.

Метерлинк предвидит возражение «Можно было бы на это возразить, что лучше поспешить сперва «с наиболее неотложным», но ведь поспешить — еще не значит поступить мудро. Часто гораздо важнее устремиться ввысь... Если вода врывается в жилище голландского крестьянина, когда море или соседняя река прорвала плотину, защищавшую деревню, наиболее неотложным для него будет — спасти скот, провизию и утварь, но самое мудрое будет — идти бороться с волнами на вершину плотины, созвав на помощь тех, кто вверил жизнь этой зыбкой почве».

Вопросы:

I. Почему Метерлинк убежден, что, если «немногие» будут действовать по его рецепту, то мы рано или поздно вырвемся из «круга великой несправедливости»?

II. Возможность для «немногих» говорить и мыслить по Метерлинку не основана ли на постоянном расширении круга «великой несправедливости»?

III. Согласятся ли «многие», или, по выражению Метерлинка, «остальные», ждать, пока немногие копят сокровища «счастья, любви и красоты»? Не приобщенные к ним и не понимая их ценности, не уничтожат ли они в один прекрасней день эти сокровища, не дождавшись того счастливого времени, когда судьба откроет перед их потомками «общественные сады земли обетованной»?

IV. Можно ли спокойно копить сокровища, Живя постоянно под этой угрозой среди моря тьмы и невежества? Действительно ли сокровища чистой любви и красоты созидают «немногие», когда им приходится работать в круге великой несправедливости? Если только «счастливые» души, или «отправляющиеся от души счастливой или имеющей все данные для счастья» могут собирать сокровища любви и красоты, то не приходится ли этим избранникам затрачивать свои главные усилия на оберегание своего «счастья» или «данных для счастья» от покушений «многих», и не остается ли вследствие этого слишком мало сил для накопления любви и красоты?

V. Есть ли действительное сходство между голландским крестьянином, идущим во время наводнения на вершину плотины, и современными счастливыми душами, устремляющимися ввысь? Для голландского крестьянина есть смысл идти на вершину плотины, так как речь идет о деле, общем для всех. Для современного человечества нет никакого смысла охранять ту «высь», где блаженствуют «счастливые души», потому что ему ничего не достается из этого блаженства.

VI. Что должен был чувствовать бельгийский мечтатель, когда толпы «многих» огнем и мечом смели с лица земли сокровища, накопленные избранными на его прекрасной родине? Он перестал беседовать с миром так, «точно все окружающие счастливы».

———

Не один Метерлинк верил, что спасение мира произойдет из красивых и тонких душевных переживаний «немногих».

Девизом не одного «избранного» могут послужить наивные слова Метерлинка: «И может быть достаточно, чтобы несколько мудрецов знали, как надо поступать, для того, чтобы все остальные люди поступали так, как если бы и они знали всю истину». («Глубокая жизнь» в «Сокр. смиренных»).

То же говорит О. Уайльд:

«Лишь гласом вопиющего в пустыне уготованы пути богов». («Замыслы»).

«Я думаю, что если бы кто-нибудь жил полной и совершенной жизнью, давая форму каждому своему чувству, выражение каждой своей мысли, действительность каждому сновидению, — я думаю, что мир получил бы такой свежий импульс к радости, что мы забыли бы все недуги средневековья и вернулись бы к эллинскому идеалу, — даже может быть к чему-то более тонкому и пышному, чем идеал эллина». («Портрет Дориана Грея»).

То же говорит Брюсов:

В моем самохваленьи служенье богу есть, —

Не знаю сам, какая, и все ж я миру весть.

———

Анекдот.

Говорят, однажды спросили мнения Рескина о прекрасном здании, чуде зодческого искусства.

— Мне не нравится оно: оборванец, стоящий возле здания, делает его безобразным.

———

Разговор.

— Говорят, московский художественный театр дал новое откровение своей постановкой Достоевского.

— Неправда. Никакого откровения не было, потому что у меня не было денег купить билет на этот спектакль.

———

Создания Эллады прекрасны, но явились ли бы они миру без рабов?

———

Рабы сделали возможным явление Петрония.

Прекрасно понял значение вопроса о распределении Гейне.

Простым языком рассказал он о немецкой философии. Он знал, что философы презрительно отнесутся к такому способу изложения философских идей.

— Но да благоволят они, — писал он, — подумать, что немногое сказанное мною выражено совершенно просто и ясно, тогда как их произведения, хотя и весьма основательные. неизмеримо основательные, весьма глубокомысленные, точно в такой же степени непонятны. Что пользы народу в теперешних хлебных амбарах, когда ключи от них не у него? Народ алчет знания и благодарит меня за кусочек хлеба, который я честно разделяю с ним. Я думаю, что не отсутствие таланта мешает большей части немецких ученых говорить популярным языком о религии и философии. Полагаю, что тут причиной боязнь результатов собственного мышления, которых они не смеют сообщить народу. Я не боюсь этого, потому что я не ученый, я сам народ. Я не ученый, я не принадлежу к семистам мудрецам Германии. Я стою вместе с массою пред вратами их мудрости, и когда оттуда проскальзывает какая-нибудь истина, и когда эта истина доходит до меня, этого достаточно: я пишу ее красивым