Красный цилиндр как таковой напоминает не столько об официальных церемониях, сколько о балагане, цирке, кафешантане, кабаре[191]. Ему соответствуют красные лосины, которые м-сье Пьер отказывается надеть на казнь («Руководитель казнью – в красных лосинах… ну, это, положим, дудки, переборщили, как всегда» [IV: 156]), – быть может, потому, что они мало отличаются от красных обтягивающих штанов дурака Панталоне в комедии-дель-арте. Впрочем, все костюмы, в которые облачается набоковский палач, когда прекращает притворяться арестантом, имеют отчетливо театральный характер.

Сначала он предстает перед Цинциннатом «в бархатной куртке, артистическом галстуке бантом и новых, на высоких каблуках, вкрадчиво поскрипывающих сапогах с блестящими голенищами (чем-то делавших его похожим на оперного лесника)» [IV: 152]. Упоминание оперы добавляет к русско-немецкому фону романа итальянский колорит, намекая на оперно-мелодраматический стиль Муссолини и его присных, вызывавший отвращение у многих современников[192].

Затем на банкете накануне казни м-сье Пьер появляется в «гамлетовке» – то есть театральном костюме Гамлета, который надевают и на Цинцинната. Обычно считается, что само слово «гамлетовка» представляет собой набоковский неологизм, образованный по модели «толстовки». Не менее вероятно, что это модификация «гамлетки», жаргонного словца, зафиксированного Н. А. Лейкиным в «Апраксинцах» и означающего «черный бархатный со стеклярусом» костюм, который богатые купеческие дети, собиравшиеся ехать ряжеными на святках, брали напрокат в театральных костюмерных[193].

Наконец, на казнь палач выряжается в «охотничий гороховый костюмчик» и в «гороховую с фазаньим перышком шляпу» [IV: 175, 180] (ср. «шут гороховый» и «гороховое пальто» русских филеров). Этот баварский или тирольский наряд намекает одновременно на два террористических режима, нацистский – не только по своей национальной принадлежности, но и потому, что в зеленом охотничьем костюме любил появляться перед гостями Герман Геринг, «главный охотник» Третьего Рейха, и коммунистический – по выбору прилагательного, так как на Гороховой улице в Петрограде после революции находились застенки ЧК. К этому, наверное, стоит добавить, что в германском фольклоре «зеленым охотником» (grüner Jäger), «охотником в зеленом кафтане» (Jäger im grüner Rock) или «зеленым кафтаном» (Grünrock) нередко именуют черта, охотящегося за человеческими душами[194].

Все наряды ряженого убийцы отличает наглая, кричащая пошлость, или, по точному слову Бунина о большевистском терроре, «отвратительная театральщина»[195]. В них, как и во всех повадках и речах палача, отражается истинная сущность революционных и тоталитарных режимов, ибо, как заметил Р. Олтер в связи с «Приглашением на казнь», пошлость – это не просто один из внешних и неприятных аспектов тоталитаризма, а его «непременный и обязательный принцип, необходимое выражение его внутренней природы»[196]. Поскольку истинной целью тоталитарного режима является умерщвление человека и человеческого, то важнейшим из всех искусств для него оказывается даже не кино, а искусство палача, а сам палач в разных обличьях становится его главным культурным (или, вернее, антикультурным) героем. Поэтому в городке жизнерадостных дегенератов, воображенном Набоковым, к м-сье Пьеру относятся как к заезжей знаменитости, народному любимцу – кинозвезде или оперному тенору. Только в финале романа, где устанавливается верная мера вещей и рушатся декорации поддельного мира, палач уменьшается в размерах и занимает подобающее ему место в неподдельном мироздании, превращаясь в подобие личинки черной мясной мухи, в опарыша, питающегося мертвечиной.

О романе Набокова «Дар»

«Дар» – последний, самый длинный и, наверное, лучший из русских романов Набокова[197]. Впервые Набоков рискнул сделать своего главного героя писателем: Федор Годунов-Чердынцев наделен даром почти столь же замечательным, как у его творца (отсюда название романа), у них общие детские воспоминания, некоторые черты характера и пристрастия. За три переломных для Федора года (повествование начинается, как отметил сам Набоков, 1 апреля 1926-го и заканчивается 29 июня 1929 года) он предпринимает героические попытки осознать и пережить трагические утраты, воспоминания о которых его преследуют: потерю любимого отца, знаменитого натуралиста, погибшего в сумятице Гражданской войны на пути домой из очередной экспедиции, потерю родины, изгнание из рая прошлого. Будничная жизнь Федора однообразна и тосклива: чужая страна, бедность, постылые съемные квартиры, хождение по скучным урокам английского и французского языков, унизительные стычки с «туземцами», одинокие скитания по Берлину, – и тем не менее, несмотря на все это, он научается говорить миру «да» и обретает счастье в любви к Зине Мерц, своей идеальной невесте, читательнице, Музе, и в словесном искусстве, которое он боготворит и которым овладевает.

Незрелый, хотя и утонченный поэт в начале романа, Федор постепенно движется к своей цели: «произвести такую прозу, где бы „мысль и музыка сошлись, как во сне складки жизни“» [IV: 256]. После публикации небольшого сборника стихов, «посвященных целиком одной теме – детству» [IV: 196], Федор лишь изредка занимается стихотворчеством, a пишет прозу: сначала биографию отца, оставшуюся незавершенной, а затем иконоборческую «Жизнь Чернышевского», книгу в книге, которая занимает всю четвертую главу «Дара». В конце романа Федор, чувствуя, что дар его созрел, задумывает еще две важные для него книги: вымышленный перевод «из одного старинного французского умницы» по имени Делаланд [IV: 540], которого Набоков ранее представил своим читателям как автора эпиграфа к «Приглашению на казнь», и, наконец, свой opus magnum – «классический роман, с типами, с любовью, с судьбой, с разговорами…» [IV: 525] и с сюжетом, похожим на ту «работу судьбы» [IV: 538], которую он распознал в собственной жизни.

Кроме «Жизни Чернышевского», в «Даре» есть множество других вставных текстов: стихи, сочиненные героем; «черновики, длинные выписки <…> наброски» [IV: 320] недописанной книги об отце; отдельная новелла о самоубийстве молодого декадентского поэта Яши Чернышевского; критические отзывы на книгу Федора; пародии и стилизации произведений известных русских писателей. Мозаичная структура «Дара» вместе с его богатой аллюзивностью (которая предвосхищает «Лолиту» и «Аду»), многогранная система лейтмотивов, повторяющаяся контаминация хронотопов и «реальностей» (прошлого и настоящего, восприятия и сна, текста и не-текста, виртуального и фактического и т. д.) позволяют говорить о «Даре» как о наиболее сложном из всех русских романов Набокова, жанр которого довольно трудно определить.

«Каждый оригинальный роман – „анти-“, ибо его жанр и стиль другие, чем у его предшественника», – заметил Набоков в одном из интервью[198]. В этом смысле «Дар», несомненно, образцовый «антироман», поскольку он не только синтезирует несколько несовместимых жанровых моделей, но и дерзко нарушает их законы, обманывая жанровые ожидания читателя. Даже если сходство между «Даром» и той или иной жанровой моделью подчас кажется очевидным, можно с уверенностью сказать, что это ловушка, обман, ложный ход, хитрая пародийная игра.

Некоторые современники Набокова не без основания считали, что «Дар» принадлежит к жанру сатирического roman à clef, в котором изображены сам автор и «подгримированные» им известные эмигрантские литераторы. Марк Алданов, например, сразу