тем изобилует и неосознанными совпадениями с мастерами сеиченто, знать которых Делакруа не мог, — Поццо[653] и Лукой Джордано[654]. Всадник, оттолкнувшись копьем, взмывает ввысь, подобно тем барочным святым, что возносятся на небо в водовороте складок своих плащей. У ног охотников сцепились львы в ужасающей и великолепной схватке — они воплощают зло, теперь уже отторгнутое в самый низ картины. Извечный «черный фон» низвергнут в ад, как то повелось еще с «Крестоносцев». Висеть бы столь ослепительному полотну в шикарном золоченом фойе Оперы или хотя бы в гостиной Паивы вместо иссушенного Бодри[655]; но, увы, цивилизация уже вступила в пору, когда различные искусства не ведают друг друга.
Как Церковь на апостоле Петре, на Всемирных выставках зиждется индустриальный и барочный XIX век. Прогресс стал религией. И вот, чтобы представить доказательства своего прогресса, народы, почитающие себя во главе цивилизации, каждые десять лет возводят невиданные, гигантские сооружения. Париж не желал отставать от Лондона, с его нашумевшим Хрустальным дворцом[656], и в 1855 году над Елисейскими полями вознеслись стеклянные купола новой Всемирной выставки, где наряду с локомотивами и швейными машинками значительное место отводилось изящным искусствам. В числе устроителей отдела искусств было немало друзей Делакруа: Мериме, Вийо, Вьель-Кастель, Галеви. Они задумали поделить залы между Делакруа и Энгром. Две экспозиции, каждая из которых — итог целой жизни, должны были наконец разрешить давний живописный спор, нараставший от Салона к Салону. Несмотря на многочисленные государственные заказы, Делакруа не удовлетворен: публика его по-прежнему не понимает. На выставке, предшествующей распродаже коллекции герцогини Орлеанской, он видел, как посетители хихикали, глядя на его картины, и сказал тогда Брюйа: «Вот уже тридцать с лишним лет, как я отдаю себя на растерзание диким зверям». Однако на аукционе коллекционеры не боятся набавлять цену: «Убийство епископа льежского» продано за 4700 франков, за такую же сумму — «Шильонский узник»; «Гамлет» 1839 года — за 6300. Когда три года спустя цена на «Марино Фальеро» достигнет 12 тысяч франков, Делакруа вздохнет с облегчением: «Наконец-то он избавлен от разного рода унижений, к которым вынуждает безденежье».
Стоило обоим художникам и их сторонникам прослышать об оригинальном решении выставочной комиссии, как страсти стали накаляться. За Энгра стояла вся «школа», на стороне Делакруа — только несколько писателей да коллекционеров. Как-то раз на обеде у известного банкира они встретились. Все наперебой превозносили Энгра. Приземистый человечек с узеньким упрямым лбом, косноязычный, раздражительный, с коротенькими ножками и торчащим животиком был преисполнен сознания собственной значительности и не сомневался, что хозяин положения — он. Энгр ерзал и злобно вращал глазами. Взгляд его то и дело обращался к Делакруа, а тот сидел надутый, что свидетельствовало о его плохом настроении. Когда встали из-за стола, Энгр, держа в руках чашечку, полную кофе, вдруг подошел, почти подбежал, к Делакруа, стоящему подле камина, и прохрипел: «В рисунке сударь, — наша порядочность! В рисунке, сударь, — наша честь!» Он так горячился, что выплеснул кофе себе на сорочку. «Ну, это уж слишком», — завопил он, потом, схватив шляпу, прорычал: «Я ухожу, ни секунды больше я не позволю себя оскорблять». Вокруг него засуетились, пытались удержать, но тщетно. В дверях он обернулся и в последний раз выкрикнул: «Да, сударь, порядочность, да, сударь, честь!» Все это время Делакруа не шевельнулся (рассказано Максимом дю Каном[657]).
Когда развешивали картины, Делакруа заглянул в зал соперника; заметив его, Энгр поздоровался чрезвычайно холодно, а когда его «анти-я» удалился, брезгливо взвизгнул: «Откройте окна! Здесь запахло серой!» И вот наступило 15 мая — день торжественного открытия выставки. Картины Делакруа — их тридцать пять — размещены на стенах, задрапированных красным бархатом; за исключением «Сарданапала», здесь собрано все лучшее, что он создал, начиная с «Данте и Вергилия» — победа несомненна. Критикам остается одно — присоединиться к бурным овациям публики. Бодлер публикует в «Пэи» статью, где, возвращаясь к излюбленным полотнам, с дерзостью, свойственной одним только гениям, вещает от имени будущих поколений: «Они скажут вслед за нами, что он единственный соединил в себе столько поразительных даров: у Рембрандта взял проникновенность и ощущение глубокой тайны, у Рубенса и Лебрена — гармонию и нарядность, у Веронезе — волшебство цвета и т. д., а помимо всего прочего, обладал чем-то совершенно особенным, совершенно новым, невыразимым в словах, но выразившим тоску и жар нашего века».
А Делакруа занят только соперником; он ни словом не обмолвился в «Дневнике» о собственном успехе, но зато написал: «Из экспозиции явствует, что Энгр прежде всего смешон: это полноценное воплощение неполноценного рассудка; натяжка и претензия во всем; ни крупицы естества». Неделю спустя Делакруа присутствует на вечере у принца Наполеона[658]: «Что за сборище! Какие лица! Республиканец Бари, республиканец Руссо[659], роялист такой-то, орлеанист[660] такой-то — все толпятся вперемешку; мороженое у принца преотвратное». В толпе он встречает Максима дю Кана и Верне, красным лицом и короткой бородкой напоминающего полковника африканской армии; он весь как-то подергивается, позвякивая орденами и медалями. Разговор заходит об Энгре, Максим дю Кан записывает: «Делакруа: „При всех изъянах Энгру как художнику нельзя отказать в определенных достоинствах“. Орас Верне так и подпрыгнул: „Признайтесь лучше, что это величайший живописец нашего времени“. Делакруа: „Что же вы находите в нем столь выдающегося, уж не рисунок ли?“ — „Что вы, он не рисует, а только пачкает“. — „Может быть, цвет?“ — „Цвет? Да его картины серы, как ржаной хлеб!“ — „В таком случае — композицию?“ — „Вы шутите? Он и фигуры-то толком разместить не умеет. Взгляните только на „Святого Симфориона“— просто переселение какое-то“. Делакруа смеется. „Если он не умеет ни того, ни другого, ни третьего — почему же он, по-вашему, величайший художник?“ Верне бурчит сквозь зубы: „Не знаю, не знаю, но все равно, это наш единственный большой художник“. — Раздосадованный Верне уводит дю Кана под руку, продолжая ворчать — Делакруа жалок, да и только: люди у него на ногах не стоят, коровьи копыта принимает за лошадиные, а тоже мне, не признает самого Энгра!» Дю Кан возвращается к Делакруа. «Уж не воображает ли бедняга Верне, что он умеет рисовать?» В другой раз, посетив выставку Энгра, Делакруа находит в нем «множество достоинств» и честно их признает — безукоризненная порядочность никогда ему не изменяет. Первого января 1857 года он пишет своему сопернику: «Сударь, я льстил себя надеждой, что мне представится случай лично засвидетельствовать Вам свое почтение до заседания Академии, а также честь испросить
