Из-за всей этой деятельности Делакруа в начале пятидесятых годов пришлось порядочно потолкаться в официальных кругах; скука там, конечно же, царила отчаянная, и ему оставалось только радоваться, что чаша сия миновала его: «Понедельник, 7 февраля 1853 года. Сегодня на празднестве в Сенате — непристойная, пошлейшая давка. Никакого порядка, все смешалось, приглашенных в десять раз больше, чем может вместить зал. Пришлось идти пешком туда и оттуда до Сен-Сюльпис, где взял экипаж. Сколько всякого сброда! Сколько самодовольных мошенников в расшитых мундирах, какая низость во всеобщем угодничестве!»

Горечью и презрением проникнуты последние слова. Подобного чувства исполнена и книга воспоминаний графа де Вьель-Кастеля, впрочем довольно скверная, где он вознамерился рассказать потомкам о ничтожестве своего века. Этот весьма образованный и ловкий малый, назначенный хранителем Лувра по ходатайству принцессы Матильды, был старинным другом Делакруа и Мериме. В тридцатые годы все трое, бывало, разгульно кутили — и оттого двадцать лет спустя только пуще бранили упадок нравов, свидетелями которого сделались на старости лет. Готье приводит Делакруа к знаменитой Паиве[644] — тот, разумеется, находит ее крайне безвкусной: «Какое общество, что за разговор», до чего отвратительна вся эта «ужасающая роскошь». С первых же дней Второй империи он непрестанно ворчит, но не язвительно, как Вьель-Кастель, а словно бы наивно удивляясь тому, что честность и порядочность опять не увенчаны заслуженными лаврами. Будучи еще большим мизантропом, чем наш герой, нечто подобное чувствовал, верно, и Дега. Не приносит отрады стареющему денди и светская жизнь: «Пятница, 20 февраля 1852 года. Обедал у Вийо. Бесконечные эти обеды мне совсем не по душе. Подавали, что называется, на русский лад. В продолжение всего обеда стол ломится от печений и сладостей, посередине — нагромождение цветов, как на продажу, но нигде ни крупицы того, чего вправе ожидать от стола изголодавшийся желудок… Бедняжка Вийо пустилась в светскую жизнь, и та одаривает ее обществом пустейших и скучнейших людей». Вскоре Делакруа рассорился с Вийо, ибо тот нисколько не способствовал устройству его административной карьеры.

В минуты, когда находит на мэтра этакое скверное расположение духа, достается и госпоже де Форже: пришлось как-то по ее милости выслушать дурную музыку; в другой раз, на балу по подписке, по мнению Делакруа весьма забавном, «она так глупо испортила новое платье из розового дамасского шелка». На том балу он повстречал Жорж Санд в окружении юнцов — друзей сына, что производило «странное впечатление».

Делакруа можно видеть и в домах крупных банкиров — теперь это первые люди в стране: у Миреса, отменного прохвоста, у братьев Перейра, наиболее образованных из всех, у министра Фульда[645], где собираются «всякого рода мошенники». Приглашают его лишь затем — и он это прекрасно понимает, — что какой же обед без знаменитости, но напрасно было бы искать на лицах хоть толику тепла. Праздная светская болтовня, тупые, самодовольные рожи парвеню, ничтожество, которому улыбается какая-то краля, щебетание поблекшей красотки — все это нагоняет тоску. Что привело Делакруа на это праздное сборище, почему он не в мастерской и не в Шанрозе с милой, доброй Женни? Вот он покидает гостиную, проклиная новые времена, но на следующий же вечер снова оказывается в подобной гостиной, точно так же негодуя на роскошь, в которой купаются всякого рода выскочки, на бесчестие власть имущих и невежество Института.

Вторая империя — эпоха торжества горластой пошлости и мишуры, перещеголявшая времена Луи-Филиппа, когда пышная и парадная буржуазность уже пробивала себе дорогу, однако у власти оставались люди хоть в какой-то степени воспитанные и образованные. С той поры, как в середине века «денежный мешок» сделался главным лицом в обществе, стиль жизни повсюду переменился и — от гостиных до министерств — всё засновало в ритме биржи. То была эпоха распутная и ханжеская, Паиву превозносившая до небес, а госпожу Бовари клеймившая позором[646].

При дворе Наполеона III все без исключения делалось напоказ: вот тогда-то и понадобились за отсутствием подлинного величия великолепные декорации — символ богатства страны. Результатом этой политики пускания пыли в глаза явилось самое настоящее барокко, и сейчас у нас даже начинают признавать, что здания тех времен — парижская Опера[647], дворец Лоншан[648] в Марселе — и впрямь не лишены величественности, хотя величие их театрально, а отделка, подобно декорациям, понадерганная отовсюду, эклектична и не отвечает дерзновенному размаху самой архитектуры. Жаль, не довелось Делакруа расписывать их стены: каких новых «Сарданапалов» мог бы он разместить средь золоченых кариатид и богатейших трофеев. Венецианская пышность новой архитектуры подошла бы ему несравненно больше, нежели скучное убранство версальской галереи Баталий; да не сам ли он зачинал этот роскошный стиль, соединяя впервые за последние более чем сто лет цвет и движение? Уже со времен «Правосудия Траяна» можно говорить о барокко в живописи Делакруа, то есть о той тенденции, которую так метко определил Бодлер, говоря, что «всякая неискаженная форма выглядит бесчувственно», а также и сам Делакруа в словах о Пюже[649]: «Мне нравятся его восхитительно плохо сделанные работы». Барочные, исполненные драматизма изгибы линий возникают у Делакруа все чаще; теперь развевающиеся гривы нетерпеливо бьющих копытами лошадей значительно ближе к Бернини[650], нежели к Жерико: «Кони, выходящие из моря», «Арабская конюшня» (1860). Это родные братья коней с фонтана в саду Обсерватории[651]. Карпо[652] отмечен барокко не в меньшей степени, чем Делакруа: посмотрите, как похожи его женские фигуры, обольстительные, пышнотелые, изгибающиеся или склоненные, на невольниц Сарданапала. При этом скульптор, будучи значительно моложе Делакруа и не обладая его блистательным умом, нисколько не выходил за рамки стиля Второй империи. По-барочному, по-караваджистски драматичен свет в религиозных полотнах, последовавших за величественной «Пьетой» в Сен-Дени-дю-Сен-Сакреман, однако пессимистический дух этих картин ближе мастерам сеиченто, чем Второй империи.

В Бордо хранится нижняя, уцелевшая от пожара часть «Большой охоты на львов», выполненной по заказу государства в 1855 году; это, несомненно, лучшее произведение необарокко Делакруа. Оно, конечно же, идет от Рубенса, а вместе с