После непродолжительного спора я проник в заднюю комнату… Туда надо было попадать, проходя по темному коридору, по одному из тех узких, затхлых и черных парижских коридоров, что напоминают галереи в египетских пирамидах. Я люблю задние комнаты, такие, каких мы достигаем с ощущением, что невозможно найти более отдаленное убежище[123].

Мы не должны удивляться, что зрелище, открывающееся из окна «задней комнаты», продолжает впечатления глубины:

Итак, то, что я видел из окна, было обширной ямой, широким колодцем неправильной формы, вписанным в вертикальные стены, и мне казалось, что он выступал в роли то ущелья ла Аш, то карстового провала Падиракской[124] пропасти, а иногда вечерами возникали грандиозные грезы о Колорадском каньоне или об одном из лунных кратеров.

Как лучше передать синтетическую мощь первообраза? Всего лишь анфилада парижских дворов – вот и вся реальность. Этого достаточно, чтобы воскресить в памяти страницы «Саламбо» или же орографический атлас Луны. Если греза заходит в такую даль, то это потому, что у нее хорошие корни. Писатель помогает нам спускаться в наши собственные глубины; стоило нам избавиться от боязни коридора, как все мы, и автор этих строк в том числе, полюбили грезы «в задней комнате».

И причина этому в том, что в нас живет онирический дом, в который мы превращаем темный угол родного дома, самую потайную его комнату. Родной дом начинает интересовать нас с самого раннего детства, поскольку он свидетельствует о наиболее отдаленной защищенности. Иначе откуда бы взяться чувству лачуги, столь живому у стольких грезовидцев, или столь активному в литературе XIX века чувству хижины! Разумеется, в нищете других не следует находить удовлетворение, но в бедном доме невозможно не почувствовать какой-то мощи. Так, Эмиль Сувестр[125] в «Бретонском очаге» описывает бессонную ночь, проведенную им в хижине башмачника, в лачуге дровосека, где нашла себе приют чрезвычайно бедная жизнь: «Чувствовалось, что эта нищета не оказывает ни малейшего воздействия на их жизнь и что у них есть то, что защищает их от нищеты». Смысл здесь в том, что бедный кров весьма отчетливо предстает в роли первого пристанища, убежища, сразу же исполняющего свою функцию предоставления приюта[126].

Когда мы копаемся в этих онирических далях, мы находим космические впечатления. Ведь дом – это убежище, приют, средоточие. И тогда выстраивается иерархия символов. Тогда мы начинаем понимать, что дом в больших городах едва ли обладает какими-либо символами, кроме социальных. Прочие роли он играет разве что благодаря многочисленным комнатам. И вот, он заставляет нас ошибиться дверью или этажом. Психоаналитики говорят, что сновидение приводит нас в этом случае к чужой жене или вообще к любой женщине. Классический психоанализ уже давно «выследил» значение комнат, выстроившихся в анфиладу, всех этих дверей, которые предлагают себя в длинных коридорах, всегда полуоткрытые и радушные к кому попало. Все это – грезы неглубокие. Все это совершенно несопоставимо с глубоким ониризмом подлинного дома, дома, наделенного космическими потенциями.

II

Грезы о сокровенности во всем их разнообразии можно пережить лишь в онирически полном доме. В нем можно жить в одиночестве, вдвоем или в семье, но преимущественно в одиночестве. Таково свойство некоторых черт архетипа дома, в котором объединяются все соблазны замкнутой жизни. У всякого грезовидца есть потребность возвращаться к себе в келью, его влечет поистине келейная жизнь:

Ce n’était qu’un réduit,

Mais j’y dormais tout seul

……………………

Je me blottissais là

………………….

J’avais comme un frisson

Quand j’entendais mon souffle

…………………………

C’est là que je connus

Le vrai goût de moi-même

C’est là que fut moi seul

Dont je n’ai rien donné.

То была всего лишь клетушка,

Но я в ней спал в полном одиночестве.

……………………

Там я и прикорнул.

……………………

Я ощущал что-то вроде дрожи,

Когда слышал свое дыхание.

………………

Там я и познал

Настоящую любовь к самому себе;

Там я и был одинок

И ничего из собственного «я» не отдавал.

(Romains J.[127] Odes et Prières, p. 19)

Но келья – это еще не все. Дом представляет собой синтетический архетип, архетип, претерпевший эволюцию. В его погребе – пещера, а на чердаке – гнездо, у него есть корень и листва. Вот почему дом из «Валькирии» являет столь грандиозную грезу. Значительной части своих чар он обязан пронзающему его ясеню. Могучее дерево – столп дома: «Ствол ясеня – центральная точка жилищ», – говорит один из переводчиков Вагнера (акт I). Крыша и стены держатся на ветвях, ветви сквозь них проходят. Собственно говоря, листва – это крыша поверх крыши. Так как же такому жилищу не жить подобно дереву, подобно удвоенной тайне леса, встречая времена года, столь важные в жизни растений, ощущая, как в средоточии дома трепещет древесный сок? И вот, когда пробьет час блаженства, призывая Зигфрида к мечу, дверь с деревянным замкóм отворится в силу одной лишь фатальности весны…

С погребом в качестве корня и гнездом на крыше онирически полный дом является одной из вертикальных схем человеческой психологии. Исследуя символику грез, Аня Тейяр говорит, что крыша символизирует голову сновидца, а также сознательные функции, тогда как погреб – бессознательное (Traumsymbolik, s. 71). Мы приведем массу доказательств интеллектуализации чердака, рационального характера крыши, очевидно, символа крова. Однако погреб столь отчетливо служит областью символов бессознательного, что сразу же становится очевидным, что ясность жизни возрастает по мере того, как дом вырастает из земли.

К тому же, встав на простую точку зрения жизни, которая поднимается и опускается в нас, мы уразумеем, что «жить на этаже» означает жить неудобно. В доме без чердака плохо проходит сублимация, а дом без погреба – это жилище без архетипов.

Лестницы тоже оставляют неизгладимые воспоминания. Пьер Лоти, возвращаясь жить в дом своего детства, пишет:

На лестницах меня всегда поджидала тьма. Когда я был ребенком, мне бывало страшно на этих лестницах вечерами; мне казалось, что за мной поднимаются мертвецы, чтобы схватить меня за ноги, и тогда я обращался в бегство от безумной тревоги. Я прекрасно помню такие страхи; они были