Если нам посчастливится взобраться на семейный чердак по узенькой лестнице или же по лестнице без перил, слегка зажатой между стенами, то можно быть уверенным, что в душе грезовидца навсегда запечатлеется некая прекрасная диаграмма. Благодаря чердаку дом достигает необыкновенной высоты, он становится причастным воздушной жизни гнезд. На чердаке дом соприкасается с ветром (ср. Giono J.[135] Que ma Joie demeure, p. 31). Чердак – это поистине «легкий дом», подобный обретенному д’Аннунцио в грезе, когда он жил в хижине в Ландах: «Дом на ветке, легкий, звонкий, бодрый» (Contemplation de la Mort. Trad., p. 62).

Кроме того, чердак можно сравнить с изменчивым мирозданием. Вечерний чердак внушает большие страхи. Такой испуг отметила сестра Ален-Фурнье[136] (Images d’Alain-Fournier, p. 21):

Но все это – мансарда днем. А как же Анри вытерпит мансарду ночью? Как он сможет там находиться? Каково ему будет в одиночестве в этой иной вселенной, куда надо взобраться, во вселенной без форм и границ, во вселенной под приглушенным ночным светом открытой тысяче присутствий, тысяче шорохов, тысяче шуршащих затей?

И через полуоткрытую дверь Ален-Фурнье в «Гран-Моне» смотрит в сторону чердака: «И всю ночь мы ощущали вокруг себя безмолвие трех чердаков, проникающее даже в нашу комнату» (chap. VII).

Итак, нет настоящего онирического дома, который не был бы организован в высотном измерении; со своим погребом, достаточно глубоко погруженным в землю, с первым этажом, где проходит будничная жизнь, со вторым этажом[137], где спят, и с чердаком под крышей; такой дом обладает всем необходимым для символизации глубинных страхов, пошлости обыденной жизни на уровне земли, а также сублимаций. Разумеется, для полной онирической топологии дома потребовались бы подробные исследования, стоило бы также изучить убежища, порою весьма своеобразные: стенной шкаф, площадка под лестницей, старый дровяной сарай могут дать показательные примеры психологии замкнутой жизни. К тому же эту жизнь следует изучать в двух противоположных смыслах – застенка и приюта. Однако при полном слиянии с сокровенной жизнью дома, которую мы характеризуем на этих страницах, мы оставляем в стороне ярость и боязнь, подпитываемые в детском «карцере». Мы говорим лишь о позитивных грезах, о грезах, возвращающихся на протяжении всей жизни как импульсы к несметным образам. В таком случае мы можем возвести в ранг общего правила то, что любой ребенок, сидящий взаперти, стремится к воображаемой жизни: похоже, чем меньше убежище грезовидца, тем грандиознее грезы. Как выразилась Янетт Делетан-Тардиф: «Самое замкнутое существо или бытие становится генератором волн» (Edmond Jaloux, р. 34). Лоти чудесно выразил эту диалектику грезовидца, ушедшего в себя в одиночестве, и волн грез в поисках безмерности: «Когда я был маленьким ребенком, я любил прятаться в тайных уголках, изображавших для меня Бразилию, и появлялся я там поистине для того, чтобы испытать впечатления и страхи девственного леса» (Fleurs d’ennui. Suleima, р. 355). Ребенку можно предоставить сокровенную жизнь, отведя ему уединенное место, уголок. Так, Рёскин в большой столовой своих родителей целыми часами сидел в собственном «углу»[138]. Он подробно говорит об этом в воспоминаниях юности. В сущности, замкнутая жизнь и жизнь, бьющая через край, являются одинаковыми психическими потребностями. Но необходимо, чтобы перед тем, как сделаться абстрактными формулами, они были психологическими реальностями со своими рамками и декором. Для таких двух жизней требуются дом и поля.

Ощущаем ли мы теперь различие в онирическом богатстве между сельским домом, возведенным воистину на земле, на огороженном участке, в собственной вселенной, – и зданием, несколько ячеек которого служат нам жилищем и которое построено всего-навсего на городской мостовой? Разве можно назвать погребом этот облицованный плитами зал, где ящиков нагромождено больше, чем бочек?

Именно поэтому философ воображаемого тоже встречается с проблемой «возвращения к земле». Пусть извинят ему его некомпетентность, учтя, что он разбирает эту социальную проблему разве что на уровне грезящей психики; он получил бы удовлетворение, если бы ему удалось хотя бы пригласить поэтов к тому, чтобы они построили в своих грезах для нас «онирические дома» с погребом и чердаком. Они помогут нам расположить наши воспоминания, поместить их в подсознательное дома – в согласии с символами сокровенности, когда реальная жизнь не всегда имеет возможность как следует их укоренить.

IV

Много страниц потребовалось бы, чтобы изложить во всех чертах и намеках сознание существа, имеющего кров. Отчетливые впечатления здесь бесчисленны. Дом служит для нас несомненным убежищем и от холода, и от жары, и от бурь, и от дождя, и у каждого из нас есть тысячи вариаций в воспоминаниях, одушевляющих столь простую тему. Выстраивая все эти впечатления и классифицируя все эти ценности, связанные с защищенностью, надо отдавать себе отчет в том, что дом является, так сказать, контрвселенной или сопротивляющейся вселенной (univers du contre). Но возможно, что именно при наиболее слабой защищенности мы ощутим присутствие грез о сокровенности. Подумаем, к примеру, всего лишь о доме, освещаемом, начиная с сумерек, и защищающем нас от ночи. И сразу же у нас возникнет ощущение, что мы находимся на границе между бессознательными и сознательными ценностями, мы почувствуем, что прикасаемся к чувствительной точке ониризма дома.

Вот, например, документ, где выражена ценность защищенного освещения:

Ночь теперь держалась на отдалении благодаря оконным стеклам, и они – вместо того, чтобы давать точное изображение внешнего мира – странным образом его раскачивали, так что порядок, неподвижность и суша, казалось, были расположены внутри дома; и наоборот, вне его теперь находился всего лишь отблеск, в котором предметы становились текучими, дрожали и исчезали.

Островной характер освещенной комнаты отмечает и Вирджиния Вулф: это островок света в море мрака – а в памяти это изолированное воспоминание среди годов забвения. У собирающихся при свете лампы – сознание того, что они образуют группу людей, объединившихся в пещере на острове; они устраивают заговор «против внешней текучести». Как лучше выразить их сопричастность силам света в доме, попирающим тьму?

Et les murs sont d’agate où s’illustrent les lampes…

И стены из агата, на которых блещут светильники…

(Perse St. J.[139], Vents, 4)

В одном из своих романов («Бремя теней») Мэри Уэбб сумела произвести это впечатление безопасности освещенного жилища среди ночных полей в его крайней простоте, т. е. в его беспримесном ониризме. Освещенный дом – это маяк спокойствия из грез. Он представляет собой центральный элемент сказки о потерявшемся ребенке. Вот тусклый огонек – вон там, далеко-далеко – как в сказке