опять звучит музыка. Сумасшествие! Оркестранты действительно стараются играть в темпе марша, но почему? Они должны были бы, наоборот, играть невпопад! Наша колонна призраков должна выглядеть так, словно мы выползли из глубины земли. Левой, левой, левой, раз, два, три…– проклятый такт страха. Но мы должны радоваться, что теперь нам приходится волочить только самих себя, говорит один из нас и рассказывает, что вначале, когда лагерь был организован, возвращающиеся с работы заключенные должны были на себе тащить тела товарищей, убитых за день. Однажды нас водили на концерт. Оркестр исполнял шлягер. „
Там, на крыше мира, есть аиста гнездо…“ – таков примерно был текст; меня же охватил леденящий душу страх. Нет, Биркенау действительно представлял собой угнетающий душу сумасшедший дом. Рассказывали, что дирижер женского оркестра Альма Розе однажды спросила у коменданта лагеря, что ожидает девушек, играющих в оркестре и с трудом переносящих это страшное ожидание. Тот заверил: она может успокоить девушек, очередь оркестра наступит только „
в самом конце“. Могу представить себе, что она в эту минуту подумала. Очевидно, „
в самом конце“ в газовые камеры будут отправлены все оркестранты вместе с их музыкальными инструментами…»[27]
Но музыка могла и согревать души узников.
Особенно бурно лагерное музыкальное творчество развивалось начиная с 1942–1943 годов. В Бухенвальде был создан джаз-бэнд, во Флоссенбюрге – хор советских узников, в Равенсбрюке представительницы различных национальностей исполняли песни своих стран, организовывали нелегальные концерты в блоках. В Дахау по инициативе композитора Герберта Циппера еще в 1938 году был создан оркестр, тайно выступавший для узников. В Заксенхаузене нескольким узникам удалось тайно провезти в лагерь музыкальные инструменты и организовать квартет. Один из них позже вспоминал об этом лагерном феномене: «Однажды в воскресенье, это было после вечернего аппеля, ко мне пришел лагерный староста Гарри Науйокс и спросил, не хотел бы я послушать репетицию квартета. Я был в восторге, мы шли в дезинфекционную, где было „репетиционное помещение“ квартета. Это помещение было выбрано умно. Руководители блоков не ходили туда, так как боялись заразиться. После первых звуков я подумал, что у меня лихорадка. Я вспотел, а потом по спине пробежал холодок. Это было как мечта. Уже два года я не слышал музыки, только крик и жалобы замученных людей, и теперь в этом сером, безнадежном помещении звучала такая музыка!»
Подобных примеров было достаточно много в истории нацистской лагерной системы. Репертуар, который исполняли эти подпольные музыкальные группы, был весьма разнообразен – от национальных, народных до классических произведений. Тем не менее эти объединения уступали широко распространенному спонтанному пению заключенных. Непрофессионалы исполняли свои национальные произведения, выражая в них всю боль собственных переживаний и надежду на будущее. Эти песни или мелодии являлись символами, объединявшими узников в национальные или религиозные группы, противостоящие нацистам. Так, например, шедшие в газовую камеру Биркенау евреи пели «Атикву», поляки и советские военнопленные, ожидавшие гибели, исполняли «Варшавянку» и «Интернационал». Все они неосознанно демонстрировали пример победы духа узников над эсэсовским террором.
Кроме текстов и мелодий, которые были известны заключенным до попадания в концлагеря, появился целый пласт произведений, созданных непосредственно в лагерях. Например, заключенные были авторами собственных гимнов, помимо официальных, о которых уже упоминалось. Первым из подобных произведений стала появившаяся уже в 1933 году «Песня болотных солдат» лагеря Бёргермор в Эмсланде. Распространявшаяся в дальнейшем узниками в различных лагерях, она стала одной из самых популярных, символизируя протест заключенных. В Равенсбрюке польские узницы в 1943 году организовали конкурс по созданию нелегального гимна лагеря с участием ряда композиторов и поэтов, с тайными репетициями в бараке. Однако победившие произведения так и не получили широкого распространения.
Большинство появившихся в лагере песен являлись переложениями на известные мелодии новых текстов, отражавших лагерную реальность. Но, бывало, появлялись и абсолютно новые произведения, как, например, в случае создания стихов и песен известным автором Александром Кулишевичем, узником лагеря Заксенхаузен[28].
<…>
Среди литературных жанров лагерных произведений преобладало поэтическое творчество. Много стихотворений было написано к дням рождения, в память об умершем или посвящено каким-либо знаменательным датам. Зачастую авторами двигал не талант, а желание выразить свои переживания, страдания друзей и подруг по заключению, вселить в них надежду. Художественные достоинства поэзии отходили на второй план, уступая место чувству единения в экстремальных условиях и вере в будущее. Даже содержание стихотворений порой не играло такой роли, как сам процесс декламирования, когда важнейшими становились голос и ритм, создававшие у заключенных ощущение их сопротивления окружающей действительности. Лидер советских военнопленных в Равенсбрюке Евгения Лазаревна Клем с помощью «политических» заключенных доставала всё необходимое, чтобы Александра Николаевна Сокова могла писать стихи. Без сотрудничества узниц творчество в концентрационном лагере было бы невозможно. Примером такого взаимодействия был сборник стихотворений «Европа в бою», составленный в 1944 году и включавший произведения женщин-политзаключенных из различных стран. Было там и стихотворение неизвестной узницы из Советского Союза «Аппель»:
Тучи бегут, мгла кругом,
Ветер воет за окном,
Дождь стучит в стекло окошка:
«Подожди еще немножко».
Но, увы! Нам ждать невольно,
В пять утра и как ни больно,
Хоть и дождь, хоть очень стужно,
Но на аппель выйти нужно.
Ветер злобно рвет одежду,
Вытрясая всю надежду,
Что сегодня солнца мар
Даст сегодня нам свой жар.
По десяткам встали тесно,
Поливает дождь нас честно,
Уж прилипло к телу тело,
Как могло друг друга грело.
Ветер рвал подол и платья,
В небо слали мы проклятья,
До костей нас пробирает,
Три одежды все считает.
Платье, трусики, рубашка —
Это пленница, бедняжка,
Кожа «гусем» поднялась,
Но синела и тряслась.
Губы синие кривились,
Зубы громко, часто бились,
Но ряды все расширяли,
Ветру место представляли.
Кто слабее, тот сгибался
И на корточки сажался,
Он колени прикрывал,
Краем платья согревал.
Громкий «Ахтунг» блоковой
Подскочить велит стрелой,
И опять моя бедняжка
Стынет, как зимой дворняжка.
Нам «мелдунги» обещают,
А затем нас всех считают,
Сотки все на шаг вперед,
Значит, немка уж идет.
Снова нас пересчитает,
«Руиг, руиг» нам пролает,
И распишется нам в книжке,
Что в наличии мартышки.
Плащом черным размахнет,
Грозным взглядом обведет,
А затем уходит чинно,
Мы должны стоять все смирно.
Ветер воет, дождь идет,
А
