(Извольте мне простить ненужный прозаизм).

IX

Ведут ко мне коня; в раздолии открытом,

Махая гривою, он всадника несет,

И звонко под его блистающим копытом

Звенит промерзлый дол и трескается лед.

Но гаснет краткий день, и в камельке забытом

Огонь опять горит – то яркий свет лиет,

То тлеет медленно – а я пред ним читаю

Иль думы долгие в душе моей питаю.

X

И забываю мир – и в сладкой тишине

Я сладко усыплен моим воображеньем,

И пробуждается поэзия во мне:

Душа стесняется лирическим волненьем,

Трепещет и звучит, и ищет, как во сне,

Излиться наконец свободным проявленьем —

И тут ко мне идет незримый рой гостей,

Знакомцы давние, плоды мечты моей.

XI

И мысли в голове волнуются в отваге,

И рифмы легкие навстречу им бегут,

И пальцы просятся к перу, перо к бумаге,

Минута – и стихи свободно потекут.

Так дремлет недвижим корабль в недвижной влаге,

Но чу! – матросы вдруг кидаются, ползут

Вверх, вниз – и паруса надулись, ветра полны;

Громада двинулась и рассекает волны.

XII

Плывет. Куда ж нам плыть?..

А. С. Пушкин

Русский холод оказался полезен и Г. С. Померанцу, и не ему одному. В лагере Григорий Соломонович научился слушать и понимать классическую музыку. Из душного переполненного уголовниками барака он выходил на сорокаградусный мороз, где из громкоговорителей звучала классическая музыка. (В советскую имперскую эпоху в радиопередачах доминировал большой классический стиль.)

То же пережил и Виктор Клемперер. Евреям не разрешалось слушать радио. Но коль скоро на погрузке мешков с чаем по ночам наряду с евреями работал ариец, радио включалось.

По радио играли что-то из классики, мне незнакомое. Мужчина с очень слабым зрением, с половиной легкого, потерявший три четверти слуха, с шепчущим голосом, развалина Фрейман рядом со мной прошептал: «Бетховен – самое прекрасное произведение». Я с ним согласился. Через пару минут звучала тема из симфонии, и я получил настоящее удовольствие[23].

Такой же счастливой ощущала себя Ольга Шатуновская. Отмотавшая двадцать лет каторги, она, любуясь северным сиянием, бросала в небо Сталину: «Ты думаешь, что я несчастна? Так знай. Я счастлива! Счастлива! Счастлива!» («Следствие ведет каторжанка» – книга Григория Померанца, написанная по воспоминаниям Ольги Шатуновской, записанным ее детьми и внуками).

Еще одной важнейшей составляющей счастья является возможность умственной работы и творчества, которую никакая полицейская система не может отнять у человека.

Примечательно, что даже в условиях навязывания художнику тем он, несмотря на это, мастерской рукой разминает идеологическую глину и вылепливает из нее шедевр.

Относится это в первую очередь к кинематографистам и сценографам. Писатель долгие годы может писать в стол, рассчитывая на отсроченную или даже посмертную публикацию. А как быть, например, мультипликатору, получившему социальный заказ на государственной студии, которая является монополистом, поскольку других независимых студий не существует?

Привожу конкретный пример. В хрущевские времена режиссер Александр Иванов и композитор Александр Варламов получили заказ на мультфильм об освоении кукурузой северных широт. Жила была Кукуруза в южных краях вместе с арбузами, виноградом и другими теплолюбивыми культурами. Однажды один из северных колхозов пригласил к себе Кукурузу.

По сути, режиссеру заказали агитку. А он умудрился сделать из нее шедевр. Оцените песню злобных сорняков-вредителей:

Нас нигде не сеяли не жали.

Хлеборобы нас не уважали.

Мы овес, пшеницу сгложем,

Кукурузу уничтожим.

На полях останется труха.

Ха-ха!

Очаровательные рисованные персонажи в сочетании с остроумным запоминающимся текстом куплетов и заводной музыкой сделали этот мультфильм шедевром, пережившим политическую конъюнктуру.

Его главное достоинство – веселость. Она дарит людям надежду в самых тяжелых обстоятельствах жизни. Если ощущение красоты мироздания – важнейший фундамент волнореза по имени Культура, то неистребимое веселье Духа – его эстетическое содержание.

Глава 9

Веселье Духа

«У меня с советской властью чисто эстетические расхождения», – написал когда-то диссидент Синявский. «Веселое имя Пушкин хранит с детства наше сознание», – сказал поэт Александр Блок. Хранители идеологической чистоты пуще открытой крамолы боятся веселья. Еще бы. Ведь тогда становится очевидной для всех истина, высказанная мальчиком в пьесе Евгения Шварца: «А король-то голый». Неистребимым весельем проникнуты пьесы Григория Горина. Все упомянутые в этом абзаце авторы творили отнюдь не в комфортных жизненных и общественно-политических обстоятельствах.

Но их тяготы несопоставимы с отчаянным положением узников концлагерей.

Фашистская метода расчеловечивания была направлена на то, чтобы превратить человека в узника №. Поэтому даже в гитлеровских концлагерях во имя сохранения человеческого достоинства люди находили опору в культуре. В первую очередь в музыке. Но всё на свете имеет оборотную сторону. Музыка могла стать орудием пытки, что неизменно практиковала администрация лагерей смерти. А могла и согревать душу, помогая выдерживать суровые испытания. Нацистские способы истязания заключенных музыкой широко известны:

Наиболее распространенной формой подобного давления было пение в строю – во время отправки на работу или возвращения в лагерь, иногда на перекличке. Исполнение песен на марше было заимствовано нацистами из армейского опыта. Заставляя заключенных петь, эсэсовцы или представители лагерного «самоуправления» с помощью маршевого ритма предполагали упрочить общую дисциплину в группах. Однако для истощенных узников это пение было очередным наказанием, еще более изнурявшим их после тяжелого дня. Отказ от исполнения или неверное воспроизведение текста приводили к побоям.

<…>

Одним из главных явлений культуры в концентрационных лагерях стала музыка. Для представителей лагерной администрации музыка, которую они заставляли слушать или исполнять узников, являлась в первую очередь инструментом террора и перманентного унижения, средством, воздействовавшим на заключенных и заставлявшим их подчиняться[24].

<…>

Музыка у лагерных ворот им доставляла удовольствие, для заключенных она невыносима. Эта проклятая музыка как самодовольное хрюканье и насмешка над человеческим горем[25].

<…>

В большинстве концентрационных лагерей с целью «перевоспитания» и деморализации узников эсэсовцы использовали трансляции через громкоговорители пропагандистских выступлений и музыки, например почитавшегося Гитлером Рихарда Вагнера. Произведения, звучавшие из репродукторов, от фокстрота до маршей, зачастую сопровождали экзекуции узников или их уничтожение. Бравурные мелодии были откровенным издевательством над страданиями жертв, но выполняли также функцию маскировки, заглушая крики погибающих и звуки выстрелов или ударов[26].

<…>

«При входе в лагерь