Фендул и работавший с ним художник явно стремились просто одеть небесные тела в земные одежды. Мы видим планеты и знаки зодиака восседающими на тронах на темно-синем фоне, словно на ночном небе, усыпанном звездами. Многочисленные фигуры деканов вообще могут служить замечательным подспорьем для изучения быта позднего Средневековья. Нарочитая обыденность этого звездного городка должна была бросаться в глаза читателям. Звездная жизнь была метафорой земной жизни.

Аллегорическое, не соотнесенное с картой неба изображение зодиакальных созвездий было вполне традиционным в Средние века. Присутствие их в монументальном убранстве храмов было привычным и воспринималось как календарь. Редко кто, как Григорий Турский, решался на переосмысление привычных образов в христианском ключе: Лебедь у него превращается в «Крест», а Большая Медведица, поделенная надвое, — в «Альфу» и «Омегу»[469]. Собственно, возвращение «Аратеи» при Каролингах, появление по-настоящему роскошных иллюстрированных рукописей связаны не только с антикварными вкусами заказчиков и художников, но и с попыткой навести порядок в литургической практике и с помощью computus в календаре. Для Людовика Благочестивого — возможно, в связи с кометой Галлея, зафиксированной в созвездии Девы на Пасху 837 г., — была создана так называемая «Лейденская Аратея»[470]. Богатейшая иконографическая программа, основанная на полностраничных миниатюрах, по качеству ничем не уступающих лучшим литургическим рукописям, сопровождает здесь мифопоэтический текст. Звездное небо в глазах коронованного читателя вновь оказывалось населенным почтенными созвездиями и связанными с ними мифами: атлас в конце рукописи не оставлял на этот счет никаких сомнений[471]. Внимательный взгляд, видя на фигурах золотые точки на месте звезд, мог искать их затем на ночном небе, даже если точность их расположения в рукописи весьма приблизительна. Зато небольшие крестики на шлеме Близнецов, не имеющие никакого отношения к Диоскурам, ненавязчиво превращали античных героев, прекрасных в своей наготе, в подобие христианских святых. В других рукописях «Аратеи», одна из которых была создана в Аахене, читатель каролингского круга вообще мог прочесть рассказ о созвездии, написанный прямо на теле созвездия, в виде фигуративной поэмы (carmen figuratum). Обе традиции иллюстрирования восходят к Античности[472].

Григорий Турский наставлял, что движение звезд нужно наблюдать исключительно для того, чтобы точно знать, в какой ночной час встать на молитву. Тем самым звездное небо стало на века важнейшим подспорьем для подчинения монашеской жизни строгому ритму[473]. Иногда в предшественники астрономии даже записывают монастырских знатоков computus, отвечавших за правильное вычисление пасхального цикла и часов для молитвы. В одной рукописи из Санкт-Галлена (Codex Sangallensis 18), созданной около 1000 г., есть довольно известное изображение монаха, смотрящего, как сказано в комментарии, «во Вселенную через подзорную трубу»[474] (рис. 32). Как комментатор Петер Оксенбайн представлял себе такой необычный процесс, да еще и в 1000 г., для меня остается такой же загадкой, как и взгляд во вселенную через какую-либо трубу вообще. На самом деле это не «Галилей», не «Птолемей» и даже не Герберт Орильякский, уже тогда что-то смысливший в астролябии. Но и не безымянный монах, а вполне конкретный Пацифик Веронский († 844), описавший в небольшой дидактической поэме horologium nocturnum (буквально — «ночные часы»), необходимые для определения часа, когда вставать на молитву без помощи петуха:

Неба шар четыре раза шесть часов вращается,

За то время звезды вместе с ним проходят слаженно.

Рядом с осью же круженье их всегда сужается,

Та, что в близком приближенье видима у полюса,

Светом светится особым, несравнимым с прочими.

Вот ее ночных часов мы назовем числителем[475].

Читателю предлагается вращать трубу, но не с любопытством, а «внимательно»: именно так здесь следует трактовать curiosus steterit[476]. И действительно, перед нами душеполезное глядение в небо, помогающее молитве в ночной час, поэма. Это вовсе не значит, что автор был ординарным человеком, напротив: эпитафия в веронском соборе хвалит Пацифика как реставратора церквей, резчика, литейщика, переписчика и комментатора обоих Заветов. Такое сочетание талантов и навыков как в механических, так и в свободных искусствах и даже богословии было великой редкостью, а эпитафия — первое посмертное прославление технической находки. Но все же уточним: смысл находки в пользе для молитвы, а небо при взгляде на него через трубу представляет мысленному взору монаха не что иное, как Распятие.

Рис. 32. Монах Пацифик Веронский высчитывает время ночной молитвы. Около 1000 г. Санкт-Галленская монастырская библиотека. Рукопись 18. Л. 43. Фото О. С. Воскобойникова

Такой молитвенный настрой сохранился и в эпоху переводов, в XII–XIII вв. Зодиак тривиален для Средневековья. Но эта констатация факта еще ничего не объясняет. В начале XI в. в Южной Италии по заказу некоего Измаила был выткан церемониальный плащ для императора Генриха II (рис. 33). Его иконография, уникальная для такого контекста, основана на «Аратее». Но, возможно, как раз учитывая контекст, заказчик ввел в эту звездную карту ангельские силы и Деву Марию с Младенцем (с которой, напомню, в арабской традиции ассоциировалось зодиакальное созвездие Девы). Это сочетание христианского и языческого не помешало добавить еще и краткое, но хорошо видимое предостережение астрологу рядом с созвездием Скорпиона: «…здесь астрологу надо быть осторожным»[477]. Предостережение анахронистично и вряд ли полезно: никаких астрологов при дворе благочестивых Генриха и Кунигунды, конечно, не было. Но само присутствие его на спине государя о многом говорит.

Рис. 33. Карта созвездий по «Явлениям» Арата. Мантия императора Генриха II, фрагмент. Южная Италия. Начало XI в. Бамберг, сокровищница собора. Фото О. С. Воскобойникова

Около 1100 г. орлеанский монах Бальдрик Бургейльский, один из интереснейших поэтов рубежа веков, оставил замечательное поэтическое описание опочивальни Адели, графини Блуа, дочери Вильгельма Завоевателя. Это самое большое и самое красивое произведение луарского поэта. Со всей куртуазностью, хотя и на латыни, он описывает земной мир, украшающий пол, и звездное небо, украшающее потолок[478]. Скорее всего, перед нами описание не реального убранства, а экфразис, созданный в дидактических целях для детей графини — будущего короля Англии Стефана и будущего епископа Винчестера Генриха[479]. Но поэтический текст в 1367 строк не невинное упражнение и не просто куртуазный жест: небесные лики (vultus celestes) под пером Бальдрика (как позднее у Бернарда Сильвестра) спустились на землю, войдя в повседневную жизнь просвещенной светской элиты, к которой Адель,