Несколько дней спустя его батальон следовал за танковой частью, которая катилась на восток прямо по созревающим полям зерна. Он наблюдал за танками, пока они не скрылись за холмом перед ними. Только тогда он заметил, что на склоне холма полно русских солдат, притаившихся в хорошо замаскированных окопах. «Русские не отваживаются высунуть голову из своих нор, – писал Прюллер. – Они просто высовывают оттуда свои винтовки и давят на спусковой крючок или бросают гранаты, не целясь». Через какое-то время часть танков вернулась. Они начали действовать уже привычным для себя образом, разъезжая взад и вперед по вражеским окопам:
Танки проутюжили склон несколько раз. Можно было подумать, что люди в окопах превратились в пюре, но не тут-то было. Они все еще там, по всему склону… Нам приходится ползком подбираться к каждому окопу, бросать внутрь гранату, а затем добивать их из пистолетов или винтовок. Никто не предлагает сдаться, раз русские сами предпочитают, чтобы их расплющили в этих норах. То тут, то там показывается каска и две поднятые грязные руки. Но мы никому не даем пощады.
Мстя за молодого немецкого танкиста, которого якобы застрелил русский солдат, пока перевязывали его рану, подразделение Прюллера действовало не останавливаясь. «То, чем мы заняты, больше нельзя назвать боем. Это бойня. Очистка всего склона, окоп за окопом, занимает много времени, но выстрелы наконец прекращаются»[539]. К моменту, когда они решили передохнуть, им удалось убить 135 советских солдат, потеряв 11 своих. Удовлетворительный итог для молодого нациста, воспитанного на идее, что русские – «отвратительные создания» и «грязные животные».
Молодой офицер-артиллерист Зигфрид Кнаппе, следовавший за танками на другом участке того же фронта, тоже оказался замешан в расстрелах пленных, что считалось бы военным преступлением, если бы вермахт, выполняя приказ Гитлера, не отказался от соблюдения действовавших Женевских конвенций. В этом кафкианском кошмаре Кнаппе пытался оправдать творимые зверства, обвиняя противника в нарушении правил ведения войны, которыми его собственное начальство открыто пренебрегало. Но он более чувствителен, чем мотоциклист связи.
Однажды, когда его полк двигался вдоль автодороги из Минска в Смоленск, его взводу приказали развернуться в цепь и прочесать густой лес, где русские солдаты скрывались в траншеях, замаскированных ветками и листвой. Кнаппе ожидал, что они «встанут и поднимут руки, чтобы сдаться». Но вместо этого они оставались в своих укрытиях, дожидаясь, пока немецкий патруль пройдет мимо, после чего внезапно поднимались и открывали огонь сзади. Признавая, что эти русские были «отчаянными» людьми, Кнаппе был возмущен тем, что они «нарушили кодекс чести», стреляя его солдатам в спину.
Однако, в отличие от Прюллера, его расстроила чрезмерная реакция его солдат, а еще больше – собственная неспособность удержать их:
В боевой обстановке солдат прежде всего находится в условиях нечеловеческого напряжения, и когда он видит, как друг, с которым он делил хлеб, внезапно падает, сраженный пулей в спину, это уже слишком… Это не просто дружба, и это больше, чем знамя и Родина… Наши солдаты впали в бешенство и с этого момента не брали в плен и не оставляли в живых никого из тех, кто был в траншеях и окопах. Ни я, ни другие офицеры не пытались остановить их, потому что они убили бы и нас тоже, если бы мы попытались это сделать. Они лишились рассудка от ярости… все русские были убиты без пощады или сожаления[540].
Отдыхая вечером того же дня, его солдаты сидели вокруг полевой кухни, ели свои пайки, курили или пили вскипяченный на костре кофе. Некоторые чинили свои сапоги или писали письма домой. Кнаппе было интересно, о чем они расскажут своим близким после «ужасов и напряжения» того дня. В конце концов он смирился: «Они явно приспособились к этому новому типу войны лучше меня». Кнаппе был слишком встревожен произошедшим и настоял на встрече со своим непосредственным начальником майором Вальтером Крюгером. Майор находился в командирской палатке и изучал карту, готовясь к советской контратаке, которая ожидалась на следующий день. Наверное, Кнаппе чем-то выдал свое беспокойство, потому что Крюгер, оторвавшись от карты и взглянув на него, после небольшой паузы сказал: «Судя по всему, вам не понравилось то, что вы сегодня видели». Кнаппе ответил: «Нет, но я понимаю, почему это произошло». Крюгер вновь сделал паузу, а потом сказал: «Хорошо. Это важно. Нет ничего, что вы или я могли бы предпринять по поводу любого подобного инцидента. Русские выхватили у нас из рук контроль над ситуацией»[541]. По всему фронту самой распространенной реакцией на подобные «инциденты» было коллективное пожатие плечами.
Варварство порождало варварство, образуя нисходящую спираль, спускаясь по которой цивилизованные в прочих отношениях люди постепенно расставались с человечностью и погружались в ежедневную оргию жестокости. Но между сторонами конфликта было и важное различие. В глазах советского солдата нацистские захватчики стремились уничтожить его Родину, его дом, его семью. Эта угроза порождала в нем такую ненависть, что любые, даже самые жестокие методы казались оправданными, если они могли остановить врага. В случае очень многих немецких солдат боевой раж был не единственной причиной тех зверств, которые они совершали. Эти люди считали славян низшей формой жизни, которая не заслуживает человеческого обращения. А их командиры, многие из которых придерживались того же мнения, поощряли кровавые расправы, потому что это был простой и быстрый способ избавиться от необходимости конвоировать военнопленных в лагеря, расположенные за сотни километров от непрерывно двигавшейся вперед линии фронта. Можно было легко закрывать глаза на любые эксцессы – тем более что их главнокомандующий, сам фюрер, не испытывал по поводу этих злодейств никаких угрызений совести.
При всем при этом к середине июля в плену оказались сотни тысяч советских солдат. По всему фронту дороги были забиты колоннами оборванных, обессиленных и сломленных людей, бредущих навстречу ожидавшему их аду. В противоположном направлении полк за полком двигались немецкие войска. Среди них был молодой пехотинец Бенно Цизер. После пути из Польши на Украину, который он за две недели со многими остановками преодолел пешком и на поездах, его рота расположилась на отдых на железнодорожном вокзале где-то в глубине советской территории. Он уже повидал достаточно, чтобы его юношеский энтузиазм от предвкушения победоносных битв поугас. Он видел санитарный поезд, битком забитый ранеными товарищами, «лишившимися конечностей, в пропитанной кровью униформе, с кровавыми бинтами на ногах, руках, головах и грудных клетках»; разрушенный город с причудливо торчавшими из развалин печными трубами и железными балками, «переломленными как спички»; выгоревшие танки, танки без башен, перевернутые и безнадежно увязшие в болотах.
Теперь, когда он вместе с товарищами (большинству из которых, как и ему, еще не исполнилось и двадцати) праздно бродил по сортировочной станции, их внимание привлекла
широкая, землянисто-коричневая колонна, которая, подобно крокодилу, медленно брела по дороге по направлению к нам. От нее исходил приглушенный гул, как от пчелиного улья. Военнопленные. Русские, по шесть человек в ряд. Мы не могли рассмотреть конец колонны. Когда они приблизились, ужасная вонь нахлынула на нас, так что нас чуть не стошнило; это было похоже на острую вонь из логова льва и на отвратительный запах обезьянника одновременно.
Немцы, наблюдавшие за происходящим, собрались отойти подальше от «смрадного облака, которое их окружало», но не смогли отвести взгляд от зрелища: «Неужели это действительно были люди – эти серо-коричневые фигуры, эти шатающиеся тени, ковылявшие и спотыкающиеся на ходу, призраки, двигающиеся на последнем издыхании, существа, повинующиеся приказу и продолжающие движение лишь только благодаря какому-то последнему проблеску желания жить?» Цизер увидел, как один из пленных споткнулся и выпал из строя. Конвоир, действуя прикладом, втолкнул его обратно в колонну. Другой, с открытой раной на голове, выбежал попросить кусок хлеба у стоявшего у дороги местного жителя. Конвоир «загнал его обратно в строй», ударив его «кожаным кнутом по плечам»[542].
Еще не зачерствевшие на войне, эти совсем молодые люди с неловкостью наблюдали, как пленных
